Мир тесен

Ушкало уже принесли туда на носилках. Я-то думал, он отдал концы, ведь в шлюпке он лежал безжизненно. Я спустился в подвал лазарета. Там ярко горели лампы, врач с лекпомом обрабатывали раны. Лекпом Лисицын махнул мне рукой: убирайся, мол, не до тебя тут. Я спросил про Ушкало.

— Живой, — буркнул Лисицын. — Пока живой.

Под утро всех раненых, снятых нами с Лягушки, увезли на полуостров, в госпиталь, — в том числе и Ушкало с Литваком.

Мы отогрелись шунтиковским спиртом и чаем. Мы спали до обеда, и кто-то из ребят подкидывал в печку дровишек, чтоб нам было тепло. В обед в наш капонир заявился мичман Щербинин. На ремне, затянутом на его бушлате, висели наган в потертой кобуре и финка в широких кожаных ножнах. Вызывающе топорщилась черная борода.

— Отоспались, вояки? — сказал он. — Воюете плохо, зато спите много.

Я как раз притащил с камбуза бачок с дымящимся супом, и Безверхов начал разливать по котелкам.

— Это почему мы плохо воюем? — нахохлился он с чумичкой в руке.

— Вас надо спросить.

— А ты хорошо воюешь?

— Я — хорошо, — без излишней скромности сказал Щербинин. — К твоему сведению: я три дня на сухопутной границе был. Нас туда вызвали — брать «языка».

— Взяли?

— А как же? Хороший «язычок», первый сорт.

— Ну, молодец, — сказал Безверхов, кривя заячью губу. — Возьми вот в награду чумичку супа.

— Обойдусь, — пренебрег Щербинин угощением. — Жаль, я в командировке был. А то бы пробился к Лягушке.

— Ты же у нас герой, — подначил Безверхов. — Герой Гангута.

— Я к тебе, Безверхов, не за тем пришел, чтоб лясы точить, — сказал Щербинин, быстрым тычком заломив свою видавшую виды мичманку на затылок. — А за тем пришел, чтоб предупредить. На Хорсен корреспондент приехал. Мы с ним собеседовали полтора часа. Теперь он хочет тебя пощупать. Я вот и пришел посмотреть, проснулись вы чи ни.

— Меня щупать нечего, — сказал Безверхов. — Дуй за вторым, — кинул он мне. — Я же не герой, чего меня щупать.

Я сбегал на камбуз за вторым. А когда вернулся в капонир, Щербинина уже не было.

— …иду дальше, спотыкаюсь об камни, — говорил Безверхов, — и снова, значить, зову. Вижу — голова подымается. «Глядзи-ка, сваи людзи». Задзякал наш Литвак. — Безверхов принялся раскладывать в крышки котелков пшенку и мясо, строго соблюдая равенство кусков. — А ведь я, братцы, уже надежду потерял.

Тут к нам постучали. Трудно поверить, правда? Мы и сами своим ушам не поверили. В дверь капонира постучали, как в дверь жилого дома. Безверхов крикнул: «Войдите!» Ну и смехотища! В капонир вошел худенький человек в командирской фуражке и командирской шинели, но без знаков различия. Он был в очках, на груди перекрещивались ремешки полевой сумки и фотоаппарата. За ним Щербинин просунул голову, сказал: «Принимайте корреспондента, ребята» — и исчез.

Корреспондент сказал:

— Здравствуйте, товарищи. Приятного аппетита.

Безверхов ответил за всех, спихнул Сашку с патронного ящика, поставленного на попа, и пригласил очкарика сесть. Пшенки предложил откушать (мясо мы уже умяли). Корреспондент есть отказался.

— Вы старшина второй статьи Безверхов? — спросил он. — Рад познакомиться. Мне о вас говорил комиссар отряда.

Мы знали, слышали, что на Ханко появился корреспондент с Большой земли. Кажется, он пришел с катерниками.

Безверхов без особой охоты принялся рассказывать, как мы ночью, ходили к Лягушке снимать раненых. Корреспондент быстро писал в пухлом блокноте. Когда Безверхов назвал меня в числе гребцов и ткнул в мою сторону «козьей ножкой», на меня посмотрели из-за очков внимательные голубоватые глаза.

— Земсков? — переспросил корреспондент. — Вы случайно не в родстве с Павлом Сергеевичем Земсковым?

— Это мой отец, — сказал я, ошалело моргая.

— Вот как. Я познакомился с вашим отцом в Хибиногорске. Писал о нем в репортаже со стройки. Где он сейчас?

— Умер. Три с половиной года назад.

— Жаль, — сказал корреспондент. — Он был талантливый строитель. — И повернулся к Безверхову: — Расскажите, пожалуйста, про Ушкало. Все, что знаете о нем.

— Все, что знаю? — Безверхов помолчал немного, морща лоб, а потом решительно сказал: — Что знаю, расскажу. Родом он из Красного Бора. Это есть такой поселок на Каме…

— Знаю, — кивнул корреспондент. — Мы о нем писали. До революции он назывался Пьяный Бор. Там производили расчет с бурлаками, и они всё пропивали в кабаках. Если не ошибаюсь, в Пьяном Бору Репин делал этюды для своих «Бурлаков».

Мне все больше нравился этот очкарик. Про что ни скажи — всюду он был, все знает.

— Ясно, — сказал Безверхов. — Плавал он матросом на пароходе «Харбин», сам рассказывал. Как они утюжили Каму с притоками. Как он боцману, гаду, морду набил за издевательства и через это пострадал…

— Как пострадал?

— Два года отсидел. Вы про это не пишите.

— Ладно, — сказал корреспондент своим тихим голосом. «Л» он произносил кругло: «Уадно».

— В тридцать шестом Василий, пошел служить на флот. С тех пор, значить, он на Балтике. На бэ-тэ-ка. Плавал боцманом на торпедном катере, а как на сверхсрочную остался, перешел на береговую базу бригады, стал завскладом шкиперского имущества.

— Вы тоже с бэ-тэ-ка?