Мир тесен

— Дай-ка глотнуть, Шунтиков, — сказал Максим, поднявшись на локтях. — Подыхать — так хоть по-пьяному.

Шло время. А может, оно остановилось, задавленное тишиной? Гряда валунов перед моими глазами была как оскаленные клыки. С темного неба теперь сыпался не дождь, а твердая снежная крупа. Прибойная волна широким языком лизнула островок, дотянулась до моих ног, прикрытых панцирем шинели.

Я поджал ноги. Уже больше часа, наверно, лежим мы тут. Аж печенка к селезенке примерзает. Скоро замерзнем вконец. А потом шторм смоет наши тела и понесет шхерными протоками, пока не опустимся на дно…

Зашипев, взлетела ракета. Она словно обожгла нас. Неверный зеленоватый свет лег на морщинистые спины скал, на оскаленные клыки ночи.

— Все, — пробормотал Максим. — Напоролись. Теперь конец.

Еще ракета. И тут мы увидели шлюпку, выскочившую справа из-за гряды камней. Двое гребли что было сил, весла так и мелькали. Тяжело застучал пулемет, с Лягушки поплыли красные трассы. Но шлюпка уже проскочила открытое место и, укрывшись грядой валунов, подходила к нашему островку. Теперь финны не могли ее видеть. Они швыряли в ночь ракету за ракетой. Мы с Сашкой понесли в шлюпку Дворкина.

— Быстрей! — крикнул Безверхов; они с Абрамовым выскочили из шлюпки и тоже стали переносить раненых.

В разгорающемся свете ракеты я увидел на дне шлюпки Ушкало. Он без каски, без шапки, лежал лицом вверх, глаза были закрыты. Рядом, странно маленький и будто изодранный, лежал еще кто-то с обвязанной головой, не успел я разглядеть; мы положили рядом Дворкина и кинулись за следующим.

Погрузили всех семерых — живых и мертвых. Пятеро лежали на рыбинах в носу. Двое сидели, скорчившись, в ногах у нас с Сашкой, между первой и второй банками. Из-за них трудно было грести. Шлюпка была тяжелая, низко сидела. Мы вышли из тени нашей скалы и направились к выходу из пролива. Я увидел: на черном берегу Лягушки замигало желтое пламя. Свистнули над головой пули…

— Навались! Навались! — в полный голос орал Безверхов, одной рукой держа румпель, а второй делая резкие взмахи в такт гребкам. — Навали-ись!

Скорей за эту скалу… Пули крошат, но не пробивают камень… Вода вот только — вязкая, как деготь… все силы уходят на то, чтобы вырвать весло из нее…

В шхерах, слава те господи, скал натыкано густо. Укрываясь за скалами от огня, уходила наша шлюпка все дальше, дальше… вот из проливчика вышли… вот еще камни слева и справа… Теперь плевать на ракеты, пулеметы — мы выскочили на плес.

Норд-ост теперь стал попутным ветром. Но нам-то от этого было не легче. Он резал лицо, слепил глаза» пригоршнями колючего снега. Те, кто был ранен легко, вычерпывали воду касками да и просто горстями. Заунывно выл ветер: «В-вы еще жив-вы-ы-ы… с ум-ма с-сошли-и-и… с-сатана перкала-а-а…»

Так закончился последний десант на Гангуте.

Вскоре от штабного связиста Сеньки Корнакова я узнал, что командир базы запретил командиру отряда продолжать операцию, отбирать у «фиников» эти два чертовых острова — Соммарэ и Черингхольмарнэ. Никаких вылазок больше! Жесткая оборона!

Командир отряда теперь у нас был другой, тоже капитан по званию. Прежний вернулся к себе в артдивизион на полуостров, на Утиный Нос. Новый тоже был артиллеристом и тоже носил кожанку, но бороду брил. Он вызвал Безверхова и выслушал его доклад о нашем ночном поиске. Вскоре Безверхов вернулся, сказал, что капитан всем ходившим в операцию объявил благодарность. Все мы, согрев замерзшую душу горячим чаем, завалились на нары. Что ж, свое дело мы сделали — обшарили место неудачной высадки, вывезли шестерых живых и одного мертвого. Я-то думал, что мертвых двое, ведь Ушкало не подавал признаков жизни. С простреленным легким он сутки лежал на холодных скалах Лягушки. С высотки, где его сразила пуля, Василия стащил вниз, к берегу, Литвак, сам полуживой, изрешеченный мелкими осколками финской гранаты. Нашел щель в нагромождении камней. Там они укрылись. Утром Литвак слышал, как прошли берегом, переговариваясь, финские солдаты. Чудом они не заметили укрывшихся. Ушкало истекал кровью. Литвак изорвал на полосы свою нижнюю рубаху и туго перебинтовал Василию грудь. Он-то сам тоже был весь окровавлен. С трудом перевязал себе голову и руки. Его ватник был словно вспорот ножом в нескольких местах. Он не мог сосчитать всех своих ран. Ушкало хрипел все тише, впал в беспамятство, Литвак тоже терял силы, и ему все казалось, что он тонет в болоте под Суражем. Однажды с ним было такое.

Это Литвак рассказал, когда мы с Сашкой тащили его от хорсенского пирса в санчасть, — на него вдруг напало, он сделался говорлив, но говорить ему было трудно, мешала икота, и он умолк на полуслове.

Я не знал, где находится Сураж. Знал только, что Литвак откуда-то с Витебщины. Мне тоже было скверно, я промок и промерз до последней кровинки. Меня самого было впору тащить в санчасть. Кое-как мы доплелись до лазарета, сдали Литвака.