Мир приключений, 1971 (№16)

Мозг, вмещающий такие знания, что даже капли их хватило бы всей этой толпе для избавления от болезней, голода и невежества.

— Лайтинг бы сюда… — послышался шепот Бренна. — И по рожам, по рожам…

Бренн дернул связанными руками, и Шайгин почувствовал почти осязаемо, как напряглись его мускулы и как нерастраченная ярость удара дрожью пронизала тело беловолосого гиганта.

— Не надо, Бренн, — сказал он едва слышно. — Это недостойно. Ведь это дети, слепые, жестокие, глупые дети…

Бренн зло засмеялся. Удивленные стражники настороженно наставили копья.

— Я брошусь на эти копья, если “Эйнштейн” не поспеет, — сказал Бренн.

— “Эйнштейн” не поспеет, а на копья нам броситься не дадут, — ответил Шайгин. — Все равно: выше голову!

— Я и так уж задрал ее к небу. Как вспомню, что где-то там есть “Эйнштейн”, есть лаборатории, книги, друзья. Эх! Как ты думаешь, если долго, очень долго и очень спокойно — не так, как в разговоре с жрецами, — объяснять этим человекоподобным, что возможна другая жизнь, что существуют общие для всей Вселенной законы развития, что мы можем помочь им выбраться из грязи, в которой они тонут, — поймут? Или лучше для их же блага стереть всю их так называемую цивилизацию?

Шайгин посмотрел на беснующуюся толпу. В ней не было лиц, вся она была единым перекошенным, жадным, исступленным лицом.

— Нет, — сказал он твердо, — не поймут. Мы для них диковинные, непонятные, может быть, опасные пленники. Тем слаще радость победы, тем большую ценность мы представляем для жертвенного алтаря. Простая и ясная логика, а все, что сверх этого, не существует.

— Поздно мы это поняли.

— Поздно. За последние две сотни лет мы успели забыть у себя на Земле, что разум может быть настолько невежественным и жестоким.

Это было правдой. Ни Шайгин, ни Бренн не были подготовлены к вероломству. Когда “Эйнштейн” засек на этой планете аномалию, которая могла быть пропавшей полтора галактических года назад “Европой”, а могла ею и не быть, капитан сказал: “Берите скайдер, проверьте и возвращайтесь. На большее у нас нет времени”. “Европа” была обычным пилотируемым кораблем, но к этой звезде из-за дальности расстояния ее послали под управлением автоматов, и она исчезла где-то здесь, в этой планетной системе.

Сознание отказывалось верить, что со времени их вылета прошло не больше шести часов… Они сели неподалеку от аномалии и, перед тем как начать разведку, вышли наружу только потому, что слишком уж здесь все походило на Землю. Она безусловно отказались бы от встречи с аборигенами, чьи поселки были замечены с орбиты, но те неожиданно вышли навстречу из-за деревьев со столь доверчивым жестом протянутых ладонями кверху рук, что это подкупило людей.

Где же им было догадаться, что, пока идет обмен улыбками (с безопасного расстояния!), гонец уже оповестил воинов, и те крадутся по сомкнутым кронам деревьев, чтобы вдруг обрушиться водопадом тел.

Да, в смелости и хитрости воинам нельзя было отказать…

Городские улицы кончились, и процессия втянулась в рощу. Здесь дорога сузилась, жрецы плотней придвинулись к пленникам, и Шайгин пытался разглядеть па их замкнутых, причудливо раскрашенных лицах хотя бы тень сомнения. Напрасно. Как и там, в зале суда, им не было присуще даже любопытство. В кристалликах транслятора уже тогда накопилось достаточно информации, так что звездолетчики понимали жрецов, а те могли понять перевод земной речи. Могли понять! С тем же успехом земляне могли обращаться к раскрашенным чурбанам. Жрецы НЕ ХОТЕЛИ понимать. Родись Шайгин на полтора-два столетия раньше, его не поразила бы эта способность ограниченного разума: тогда и на Земле было сколько угодно люден, которые могли, но не хотели понимать ничего, что противоречило их представлениям или задевало их шкурные интересы, даже если то была истина, способная в итоге спасти от гибели их самих. Но у Шайгина и Бренна такого опыта не было. С наивной пылкостью они говорили о разуме, братстве цивилизаций, космическом гуманизме, а им отвечали “бог”, “вера”, “храм” и в промежутках обсуждали, надо ли считать странных пленников исчадиями зла или просто врагами. Для жрецов это было очень важно, так как от формулировки решения зависел ритуал казни.

В конце концов жрецы сошлись на том, что людей надо считать и врагами, и исчадьем, и еще, кроме того, верохулителями. За первое полагалась смерть, за второе — неизвестно что, значащее “испытание Голосом”, за третье — пытка и тоже — смерть. Шайгин лишь потом сообразил, что если бы он и Бренн не пытались втолковать жрецам идею множественности миров, то их не признали бы верохулителями и они избежали бы пыток.

Храм открывался постепенно, его громада как бы вырастала по мере приближения, словно не к нему шли навстречу, а он шагал поверх деревьев. И когда он весь оказался на виду, то Бренн выругался, а Шайгин подавленно подумал о том, что более беспощадного сооружения он еще не видел. Человек выглядел муравьем у подножия этой черной, давящей пирамиды, от вершины которой неожиданно взметалась вверх белая, как кость, остроконечная башня.