«Он сумасшедший, он безумный!» Вот мысли, которые колотились у меня в голове, как в пустом ящике. Добежав до двери, я навалился на нее всей тяжестью тела, думая, что она заперта. Но тело мое, не встретя сопротивления, вместе с раскрывшейся дверью, влетело в комнату. Я еле удержался на ногах. Раскрывшаяся с шумом дверь заставила зазвенеть все эти колбочки и реторты. Я ринулся в операционную. Не знаю, были ли у меня в этот момент какие бы то ни было мысли в голове; я не сознавал, что я сделаю. Но как только я показался на пороге операционной, Уоттон встретил меня холодным, твердым взглядом, сразу отрезвившим меня.
Без сомнения, он слышал стук двери, слышал необычайный вой собак и знал, что кто-то вошел. Я замер на месте при виде Регины, безжизненное тело которой лежало на столе.
— Все идет великолепно! — сказал Уолтон бесстрастным голосом. Сыворотка уже начинает действовать…
Я впился глазами в лицо Регины и ждал. Прошел-ли час, прошла-ли ночь — не знаю. Мне казалось, что минуты бодрствования сменялись для меня минутами обмороков. Но каждый раз, когда сознание возвращалось ко мне, я видел бесстрастное лицо профессора и бледное лицо Регины.
Треск машины, казалось, увеличивал тишину операционной. Несколько раз Уоттон подливал в цилиндры сыворотку и то усиливал, то ослаблял ток.
Наконец, тело Регины начало конвульсивно вздрагивать и глаза профессора загорелись огнем. Все во мне дрожало. Казалось, что сердце не выдержит этого напряжения. Было страшно тихо…
— Пульс 3… 7… 15…
Эти слова, как музыка зазвучали в моих ушах. Кажется, я не надолго потерял сознание.
— Пульс 5, дыхание 11…
Щеки Регины покрылись слабым румянцем и грудь ее медленно поднималась. Мы наклонились над ней так, что наши головы касались одна другой.
— Она жива? — еле шевеля губами спросил я.
— Да, — жива…
Глаза Регины открылись и она вздохнула глубоко и спокойно.
Но тут произошла сцена, которую конечно никто из нас предвидеть не мог. Мы так углубились в наблюдение над пробуждением Регины, что забыли совершенно обо всем на свете.
Вдруг профессор дико вскрикнул и, обернувшись назад, схватился за ногу выше колена. Я бросился к нему и оцепенел от ужаса.
Раздув свой капюшон и извиваясь на хвосте, громадная индийская кобра, шипя, металась из стороны в сторону. Я понял все. Она ужалила Уоттона в ногу…
Но рассуждать было некогда. Я схватил табуретку, размахнулся и ударил. Я разможжил голову змеи с одного удара и она лежала теперь, извиваясь в предсмертных судорогах.
Профессор стоял бледный, с горящими глазами.
— Слушайте, Джонатан! Укус кобры смертелен. Смерть — через 5–6 минут. Не останавливайте аппарата, снимите Регину со стола и переколите иглы мне. Вылейте остаток сыворотки в цилиндры. Это моя просьба, Джонатан!
Говоря это, Уоттон бледнел все больше и больше; наконец, он упал замертво.
Падая, он задел своим телом аппарат. Раздался страшный грохот и звон — и у ног моих лежали лишь обломки того, что за минуту до этого так гармонично и стройно работало. Склянка с «сывороткой бессмертия» тоже оказалась разбитой…
Что мне было делать?! Я наклонился над Регинсй; иглы при падении аппарата вырвались из ее тела и она лежала на столе, слабая, измученая, — но живая. Конечно, первым делом было перенести ее в дом и позвать людей. Так я и сделал.
На следствии по делу о смерти профессора Уоттона я чистосердечно и прямо рассказал все, как было, все чему свидетелем мне пришлось быть. Документы и записки профессора не дали ничего. Там хотя и упоминалось о «сыворотке бессмертия» и нашлись чертежи аппарата, но ни соотношения частей, ни химических формул не сказалось. Так опять человечество потеряло бессмертие, которое оно уже держало в руках. Как выяснилось потом, кобра была та самая, над которой Уоттон только что проделал свой опыт. Он, думая, что она еще не скоро окрепнет, не запер ящик, в которой поместил ее.
Остается сказать несколько слов о Регине, теперь совершенно здоровой, если не считать того горя, которое испытывает она от потери отца. Когда минет год со дня похорон — мы станем мужем и женой.
Вот и вся эта странная и такая трагическая по своему финалу история.
2000º НИЖЕ НОЛЯ
Лэрд Райбэрн повертел в руке письмо, и легкая улыбка тронула его губы ровно настолько, насколько это было прилично для великого ученого.
— Это замечательная Еещь, Хейтер, — сказал он своему главному ассистенту. — Это письмо, как вы думаете, от кого?.. От моего величайшего врага, научного, конечно, — Мигуэля дель Виантес. Он просит разрешения приехать поговорить со мною. Я имею все основания рассматривать этот акт с его стороны, как сдачу своих позиций, за которые он боролся со мною целых двадцать лет.