Мир приключений, 1922 № 02

В самом деле, радостно, легко, прекрасно было на улицах, как, впрочем, и в домах в светлую эпоху второй половины двадцатого века.

По широким тротуарам двигалась масса людей. Эпоха выработала новый тип человека: горожанин этой эпохи был крепок, сухощав, строен, легок. Формы платья отличались простотой. Совершенно не видно было мудреных визиток и фраков, которые носили в начале бурного столетия, и которые делали мужчин похожими на птиц, а женщин, одетых в разноцветные тряпки, на кукол. Любое сердце, любая душа, любые глаза радовались, глядя на новых мужчин и женщин, на свободные формы костюмов, на радостные лица, чистые глаза, белые счастливые зубы девушек.

Улицу вдруг залило что-то светлое, яркое, многоголосое, свежее, буйное и прекрасное.

Это были дети… Их было несколько тысяч. Полуголые, смуглые, счастливые, с песнями и смехом они шли за город, на прогулку и занятия. На обвитых зеленью и цветами фургонах ехали маленькие, слабые или уставшие. Бодрым, буйным и радостным ветром повеяло от быстрого шествия детей. По дороге шествие разрасталось, так как к детям, жившим отдельно в огромных? «Дворцах Детей», присоединялись и ночевавшие у своих родителей.

Кукс и Тилибом многое множество раз видели утренние шествия детей, но всякий раз испытывали чувство восторга. Так старый лесной житель, давно привыкший к свежему воздуху, все-же с наслаждением вдыхает его полной грудью и находит слова для выражения восторга…

— Хорошо! Как хорошо! — вырывалось поочередно то у Тилибома, то у Кукса.

— А все-таки, что было раньше на этой улице? — спросил сам себя, поглядывая на «Граммофон веков», Кукс. — Было ли всегда так?

— Давай, послушаем.

Кукс вынул из ящика аппарат, поставил и завел.

Прохожие сначала мало обращали внимания на двух стариков и кричащую машину. Думали, что демонстрируется чья-то странная печь пли пьеса. Они не знали происхождения звуков, вылетавших из странной раковины, похожей на ухо.

Несколько подростков окружили аппарат, но мало понимали из того, что слышали.

«Граммофон веков» опять нанизывал на тихий заунывный визг валика тысячи и десятки тысяч слов и звуков…

Все это было такое обычное, такое повседневное для старой ушедшей жизни…

Кого-то били. Кричали. Ловили вора. Арестовывали. Крики и брань сменялись возгласами извозчиков и прохожих. Жалкие песни и мольбы нищих часто прерывали обычные звуки уличной жизни. В третий час работы аппарата старики услышали крики убиваемых, насилуемых. Это был какой-то погром…

Постепенно, все-таки, аппарат собрал толпу любопытных.

— Какая это пьеса? — спрашивали у Кукса.

Кукс горько усмехнулся.

— Это не пьеса, граждане. Это жизнь. Сама жизнь этой улицы. Ее биография. Через несколько дней Академия Наук примет «Граммофон веков», по его образцу будут сделаны копии, и вы узнаете историю каждого камня, каждой глыбы земли. Граждане, камни — это немые свидетели страшной истории человечества. Но они немы только до поры, до времени. Вам известно выражение, что камни вопиют. Вот они возопили. Слушайте, сколько горя, сколько отчаяния, сколько человеческих слез и человеческой крови знает каждый камень старого мира, и послушайте, как они говорят — камни — когда наука дает им возможность рассказать все, что знают.

Люди смотрели на Кукса и слабо понимали его речь. Он говорил долго, искренно и горячо, но его, все-таки, не понимали.

Дикие крики рвались из рупора машины, стоны, горькие унижения нищих, столь обычные в свое время, окрики полицейских, унылый гомон подневольно работающих измученных, издерганных людей…

Но люди слушали живые жуткие звуки ушедшей жизни и — воспринимали их, точно в кошмаре.

Старые понимали, но уходили, а молодые только глядели удивленно, с гримасами боли и отвращения.

VI.

В «Камере Способностей и Призваний».

Тилибом сдался окончательно.

— Ты великий человек, Кукс, — сказал он. — Я покорен твоим изобретением. Но, знаешь, история человечества страшна. В книгах и даже картинах это производит не такое ужасное впечатление, как в живых звуках. Вчера, когда тебя не было дома, я разрешил себе воспользоваться аппаратом и послушал мою квартиру… У меня на лестнице лежит большой, старый, щербатый камень… Будь он проклят, но даю слово, — что он был плахой, или же я заболел галлюцинациями. Крики! Понимаешь, сплошь крики и стоны замученных, зарубленных, зарезанных… Затем я гулял по саду с аппаратом. И там то-же самое… Всюду плач, крики, пощечины, издевательства, насилия… И только иногда все это сменяется однообразными словами любви. Редкие, однообразные слова любви и избиения — вот главная ось истории людей. Когда об этом читаешь— это одно, но, когда слышишь живые голоса, стоны, крики и мольбы — это ужасно, непостижимо, страшно! Ты великий человек, Кукс, если ты смог заставить говорить неодушевленные предметы.

Кукс поблагодарил за комплимент и сказал: