Мир неземной

– Вряд ли я смогу это сделать. В смысле, не уверен, что протиснусь.

– Что нам делать? – спросила я смущенно, но решительно. У меня был поезд обратно в Бостон через несколько часов, и я хотела секса, хотела Джастина.

Он вышел из комнаты, вернулся с банкой кокосового масла и после массажа и ласк оказался внутри меня. Тогда было больно, но к концу того лета мы нашли восхитительный ритм, навещая друг друга по выходным, чтобы провести вместе одну-две ночи. Мне захотелось больше, больше царапин, больше разговоров.

– Ты плохая девочка? – спрашивал Джастин в постели. Я поступала в Калифорнию в аспирантуру, и мы оба знали, всегда знали, что конец близок. – Ты плохая девочка?

– Да, – стонала я сквозь стиснутые зубы, наслаждаясь удовольствием, которое он мне дарил, но сама думала: «Нет, нет, нет». Почему я не могу быть хорошей?

Кэтрин закончила есть чипсы и вытерла руки салфеткой.

– Тебе ведь еще и тридцати нет, верно? Господи, ты такая молодая и такая чертовски умная. Честно говоря, мне не терпится увидеть, чего ты достигнешь через пять лет, и если дети не являются частью этого уравнения, кого это волнует? Твоя работа произведет фурор. Я это чувствую. Что вообще привело тебя в эту сферу?

Вопрос застал меня врасплох, и, вероятно, этого она и хотела. Я посмотрела на Кэтрин. На ее губах осталась пудра от чипсов, придавая им жемчужно-белый блеск.

– У мамы депрессия. Сейчас она со мной. В моей кровати. В прошлом у нее уже был приступ и неудачный опыт психиатрической помощи, поэтому она категорически не хочет обращаться за помощью. Так что да, она здесь уже около двух недель.

Слова вырвались из меня, и я была так счастлива, испытала такое облегчение. Кэтрин накрыла мою руку своей.

– Мне так жаль. Тебе, должно быть, очень тяжело, – сказала она. – Чем я могу помочь?

Gye Nyame, хотелось мне ответить. Только Бог мне поможет.

~

Когда Нана умер, мама взяла неделю отпуска. Она хотела устроить большие похороны в ганском стиле с едой, музыкой и танцами. Отправила деньги и мерки Чин Чину, чтобы тот смог пошить нам траурную одежду. Когда та приехала, я вынула свою из упаковки и пригляделась. Наряд был кроваво-красным и восковым на ощупь, и я не хотела его надевать. Я не могла вспомнить, когда в последний раз меня заставляли носить традиционную одежду, и казалась себе лицемеркой. Я имела такое же отношение к Гане, как яблочный пирог, но как я могла сказать это маме?

Какой плач, какой скрежет зубов. Я едва узнавала собственную мать. Когда полицейские вышли из нашего дома, она упала на землю, раскачиваясь, царапая руки и ноги в кровь, выкрикивая имя Господа: «Awurade, Awurade, Awurade». С тех пор она не переставала плакать. Как я могла сказать ей, что моя траурная одежда чересчур яркая? Что я не хотела того внимания, которое привлекут эти похороны? Я вообще не хотела никакого внимания, и первые несколько недель прошли тихо. Ничто так не открывает вам истинную природу ваших дружеских отношений, как внезапная смерть или, того хуже, смерть, окутанная позором. Никто не знал, как с нами разговаривать, поэтому даже не пытался. Я не должна была оставаться наедине с моей матерью в те дни после смерти Нана, и мать не должна была оставаться наедине с собой. Где была наша церковь? Где были те немногие ганцы, разбросанные по Алабаме, с которыми моя мать подружилась? Где был мой отец? Моя мать, женщина, которая почти никогда не плакала, рыдала так много, что в первую неделю упала в обморок от обезвоживания. Я стояла над ее телом, обмахивая маму тем, что первое попало под руку, – ее Библией. Когда она пришла в себя и поняла, что случилось, то извинилась. Мать пообещала мне, что больше не будет плакать, но пока не могла сдержать своего обещания.

Где был пастор Джон? В ту первую неделю они с женой прислали в наш дом цветы. Он пришел после работы на третье воскресенье – единственные три воскресенья с момента присоединения к церкви, когда моя мать пропустила службу. Я открыла дверь, и первое, что он сделал, это положил руку мне на плечо и начал молиться.

– Господь, я прошу тебя, благослови эту юную леди. Я прошу тебя напомнить ей, что ты рядом, что идешь с ней, пока она проходит через свое горе.

Я хотела стряхнуть его руку, но была так благодарна, что он пришел, так радовалась любому прикосновению, что стояла там неподвижно.

Он вошел в дом. Моя мать была в гостиной; пастор Джон приблизился к ней и сел рядом на нашу кушетку. Он положил руки маме на плечи, и она сжалась. Мне это показалось таким же интимным, как нагота, поэтому я вышла из комнаты, дав им возможность побыть друг с другом и с Господом. И пусть я не всегда одобряла пастора Джона, я очень радовалась ему в тот день, когда он наконец пришел. С тех пор пастор оставался в моей жизни и в жизни моей матери.

~