Мир, где тебя нет (СИ)

Ледник же, точно пёс, сторожил иную аномалию, и вскарабкался на такую верхотуру, где свет, преломляясь в зеркале нетающих снегов, стеклом вонзался в зрачок, а резкий вдох льдом обращался в лёгких.

— Читай, — сказал Демиан.

В стопу были сложены сплошь исписанные листы, а в них — расчёты, столбцы цифири, имена...

И Трей читал, читал, силясь постичь... и постиг, — и задохнулся в страхе, таком, какого за собой не чаял и не помнил. И поднял голову. Голову обводило кругом.

— Это... все?

— Все, — безжалостно-честно утвердил Демиан.

Трей слепо таращился на листы, будто надеялся, что невидимое перо-самописка тотчас начертает длинный перечень имён — к тем, что остались. Почти всех Трей знал лично, немногих прочих, в основном — зелёных мальчишек, едва завершивших ученичество, и древних отшельников, — заглазно.

— Это все, и каждого четвёртого занесут в списки невосполнимых потерь в случае прорыва, подобного синарскому. Такова... статистика.

— Но... как? — только и сумел выдохнуть Трей, но друг понял.

И чего было не понять? Разве не раскладывал на все лады одни и те же мысли все ночи без сна? не вертел так и эдак, доискиваясь до дна, до первопричины?

— Как — что? — с драконьей усмешкой уточнил Демиан. — Как дошли до края? Или... как нас к краю подвели?

Трею казалось, что под ним зашатался стул. Да что там — весь этот клятый мир, катящийся в тартарары.

— Ведь это же... измена! — произнёс, почему-то шёпотом, точно словами мог наделать беды худшей, чем есть. Точно слова ещё шли в прежнюю цену.

— Отчего же? Всё смотрелось вполне пристойно. Нас лишили права отцовства — пускай, так верней послужат Пределу. Долой привязанности, узы кровные, память сердечную... — долой, как слабость, присущую людям... авалларам, лурни. Мы — ведьмаки. Будто кровь переродилась в жилах... и слабость не по чину.

Нас изъяли из рода; отняв семью, данную при рождении, лишили и той, что выбирают. И мы, избавленные от слабости, стали сильнее... быть может, об этом не берусь судить. Но — представь лишь, сколько ветвей, способных дать множество сильных побегов, отмерло бесплодно? Разумный садовник рачительней в обращении со своими яблонями и вишнями, нежели с нами — Магистр. И таково поступали на протяжении веков.

Все мы — первые с пробуждённым даром в своих родах. Мы — случайность, Трей! Белые вороны в темнокрылой стае. Тогда как за каждым из нас могли стеной стоять: деды, дядья, отцы, братья... сыновья! Ведьмаки!

Здесь, — он указал на карту, — ты видишь загубленное наследие наше. Сосуды, для которых не стало крови их наполнить. Ещё во времена ученичества мастера Когана кое-где сохранялись небольшие гарнизоны. Сегодня нас едва хватает на Телларион, Бочаг и Ледник.

Счесть ли случайностью, что численность наша небывало сократилась ровно к сроку, когда на счету был бы каждый из нас, будь ведьмаков хоть в десять раз больше?

Нет. Враг наш — в самом средоточии нашем.

— Про Магистра задолго до нас говорили, что он безумен, — прошептал Трей.

Демиан складывал драгоценную карту, уголок к уголку. И не прервал своего занятия, когда сказал то, что сказал.

— Не безумен, Трей. Одержим.

Трей смотрел на старого друга, бок о бок с которым пройден весь жизненный путь. Смотрел — будто впервые. После всех вещей, что Дем сказал ему... выкладывал, как карты в масть, одну за одной, вещей, страшней которых не слышал, которые ещё недавно сам счёл бы преступными... даже теперь эти его слова обрели роковую власть проклятья, произнесённого в разгар светлого праздника.

Треем овладело как никогда острое желание сотворить какую-нибудь бесполезную глупость... Скажем, заломить руки и бегать кругами, причитая что-то вроде "Великие боги, что же нам теперь делать?"

Разумеется, сцена эта умерла уже в его воображении, толком не родившись. Поэтому он спросил только:

— Откуда тебе это известно?

Демиан улыбнулся своей прежней, отстранённой улыбкой.

— Из первых уст...

Демиан, у которого, видит Многоликая, было куда как больше оснований для отчаяния, само собой, руки не заламывал. Руки его, почти до локтя открытые закатанными рукавами льняной рубашки, крашеной в чёрное, не украшенные ничем, кроме пятен чернил, были покойно скрещены на груди.

Графин уже не единожды показывал дно и вновь наполнялся; прежде Трей уже лежал бы на столе, а то и под столом, но не теперь — правда Демиана отрезвляла.

Позлащённые отсветы из камина мягко очерчивали повёрнутую в полупрофиль гордую голову. Спокойствие, не показное; дышащее в каждой черте спокойствие воина перед главнейшей битвой.

Решимость Демиана, не надрывная, не трагическая, его ровная решимость почти мистическим образом передалась Трею прежде, чем ужас положения отравил его волю. Но Трей и раньше знал за Демианом этот дар укреплять сердца и не он один испытал его, и потому не слишком удивился.

— Мы давали присягу. — Он всего лишь облёк в звуки то, что, почти уже вещное, реяло в воздухе.

И Демиан не стал затворяться в молчании.

— Лишь Магистр вправе наново перебелить закон.