Мир, где тебя нет (СИ)

Молодой князь появлялся и уезжал; возвращался с очередных сражений, и его чествовали не менее душевно, но хозяин оборонённых земель, хлебосольно и радушно встречая знатного гостя, улыбался всё более принуждённо. Торжествующая уверенность его дочери меркла, блёкла; она уже не смотрела на воинов Аваллара как хозяйка, во взгляде её нет-нет проявлялось что-то загнанное.

Никто не знал наверняка, а если кто и знал, те уж держали язык за зубами. Но откуда-то, не из чьего-то ли вымысла, прошёл слух, будто бы Гисбранд, старый дядька* молодого князя, заперся с ним в покое, и было изрядно выпито горького вина и ещё больше сказано горьких слов. И будто бы молодой князь в сердцах послал старому своему воспитателю такие речи: мол, коль уж его стараниями стал заживо легендой, так пускай и для него самого измыслит лживую сказку покрасивше, чтоб было и ему во что верить. И будто бы надолго мёртво смолк после этих слов и совсем с лица сошёл. А после многословных речей старого Гисбранда ответил одно: что для себя ему уж ничего не нужно, но долг свой он знает и не допустит, чтоб всё, кровью оплаченное, умерло вместе с ним.

(*дядька — учитель, воспитатель юного князя.)

Вот и весь сказ, и не проронил князь более ни слова, и в молчании выезжал из богатого дома. Может, так оно и было, может, подслушали девки-прислужницы, что к дверям приникли, а старик и князь, верно, в разговоре том добрались до редкой откровенности, до глубины такой, что и не таились. Может, оно и правда, потому что седмицы не прошло, а очи Сунтины зажглись лихорадочным, как и румянец, огнём, а отец её закатил такое застолье, что почти все гости на нём перепились так, что ногами на лавках лежали, и хозяин среди первых. Князь Аваллар посватался к его дочери.

***

Сунтина являла собой нечасто встречающееся в запуганных, измученных до животного отупения женщинах той мрачной эпохи сочетание красоты и ума. На своё несчастье: будь она пуста, как статуя, не стала б отыскивать любовь в отношении к ней мужа. Не нашла, разумеется, и, казалось, всё бы ничего: живут ведь и так, и хорошо живут, без бурь и без боли. И матери да сёстрам не поплакаться, скажут: девка глупая, добра не ценишь. Чего богов гневить: муж к ней добр и учтив, руки, как, бывало, отец на мать, не поднимет (но и не обнимет, не прижмёт к груди, — душило изнутри), не поскупится — бери, что ни пожелаешь.

Одного не допроситься было у него — хоть крохи тепла! За одну его обращённую к ней улыбку Сунтина отдала бы все подарки, а за пару ласковых слов не пожалела бы года жизни. Она выходила за героя баллад, но не задумалась тогда, что женой ей предстояло быть не легенде, а мужчине. С юных лет она знала себе цену и то, что цена эта была высока. И теперь, когда её уверенность в себе пошатнулась, она исподволь чаровала мужчин, что окружали её, и, видя их пылкие взгляды, то, как они отыскивали поводы задержаться с нею, то, какие вели речи — с ней и о ней, Сунтина получала ответ, на который рассчитывала: она не подурнела, не лишилась своей мягкой чарующей женской власти. Так почему же тот, кому богами и людьми завещано принадлежать ей, менее всех в её власти?

Думая помочь, верная служанка шепнула молодой княгине пару слов, подслушанных из чьего-то сдержанного разговора. Теперь Сунтину сжигала ревность. Ревность несправедливая — она давала себе отчёт, — и это всего хуже. Ревновать к умершей — что может быть безумней?

И что может быть безнадёжней. Ведь для Аваллара та, другая, навеки останется недостижимой грёзой. Она не состарится, не увянет, не изменит. И Сунтине не запятнать ненавистный ей призрак — не добросить до Выси, только самой испачкаться в собранной грязи.

Сунтина была живая, горячая, с алчущим любви сердцем, и тепло, которое ей не с кем было разделить, превратилось в жар, и, не находя выхода, жар этот начал сжигать её саму. Всё было бы иначе, если бы Сунтина приучилась со временем ненавидеть мужа за причинённую им обиду, за неспособность дать ей желаемое. Или отдалиться от него, жить в безразличии, как жили её отец и мать и все родичи, заключавшие браки как сделки, выгодные и не очень, как заключили и её брак — выгодный, куда уж больше...

Но с нею случилось худшее, что могло произойти в этом случае, в случае брака по расчёту: она полюбила мужа, и с каждым месяцем всё безнадёжней запутывалась в этой обречённой больной любви. Однажды, когда гневу и горечи сделалось слишком тесно, она выкрикнула в отчуждённое лицо слова, что давно отравно звучали в ней.

— Она! — Сунтина тряслась и лицо её кривилось, но ей уж сделалось всё равно, какой он её увидит. — Как пел про неё тот сладкогласый подхалим? "Весь Предел светом своим осияла"! Как же! — Сунтина захлебнулась и захохотала, хрипло, как грает ворона. Аваллар смотрел на неё, без гнева и без интереса, словно из обязанности, и это было худшее, что он мог с ней сделать. — Кому, может, и осияла, но тебе, тебе одному свет в глазах погасила. Всего тебя себе забрала, воровка, а мне — ничего, ничего не оставила!