Милый Ханс, дорогой Пётр

На перрон пустой выскочили, товарняк громыхал мимо тяжело. Примерились и кузнечиками в состав прыгнули на ходу. И Кабыш изготовился тоже, но медлил все, никак. С бутылками руки не разжать вдруг, уцепиться чтобы, заклинило. Так поклажу и не бросил, на перроне простоял, парочку вроде провожал. Еще и помахал бы, нечем только. И поезд все быстрее шел, и хвост уже Кабыш увидел, огни сигнальные, прощальные.

* * *

– Пришел, Джонни?

– И принес!

– Миру мир?

– И нет войне!

За головы держались, гитарист Колян особенно:

– Раздухарились, ёлки. Нервы.

– Да радиация!

– А точно вот!

Навели дружбы мосты, навстречу друг дружке помчались, но не туда куда-то поворот.

– А в завязке мы!

– Ух, какие!

– Джонни, точка!

– Точка тире!

С ящиков насиженных поднялись разом вдруг.

– Джонни, по тормозам! Стоп вообще!

Еще бутылки клавишник разглядел, засмеялся:

– Не красное тем более, не лекарство!

– Ханка!

– Вот!

И мимо него из закутка они двинулись. Кабыш и не понял.

– Да вы чего?

Следом побежал с бутылками в обнимку. Быстрей всё по коридору шли, и у двери только обернулись, у сцены самой:

– А ты чего?

И Карабаса он увидел. За спиной стоял в здравии полном. Подмигнул коллеге даже, и Кабыш в ответ ему.

Дверь перед носом хлопнула, за “Пульсаром” закрылась.

* * *

С ума, думал, сошел, как понесла толпа опять, по рукам-ногам повязала. И сначала будто всё, назад жизнь отматывает. Или не было ничего, что было? До упада пляски, хватают, на пол в восторге валят. И с объятиями Петро, вот он, живой еще. А на сцене Вера опять, и поцелуи ее к нему через зал летят. И пробивается Кабыш к певице яростно, отчаяние на лице. В руках бутылки только, все и отличие, к сердцу прижал.

От Петро ускользнул, повторил номер. И от Лары увернулся, тоже к нему со всех ног. И за дверью своей со сцены лабухи скрылись, пробирался пока. И это было уже.

Подняли они в закутке головы, замахали, еще в игры с ним играть хотели, заскучав. Но мимо Кабыш, по коридору опять, где она? И хозяйство насквозь все прошел, как ножом пропорол. А обратно уже крадучись, по углам в полутьме тихо рыская, и Карабаса близко голос услышал:

– Валерка, чего дурью маешься?

Среди ящиков тоже он, закутки в хозяйстве сплошные.

– Что вот чарлик фонит? Слышно, нет?

– Райд скажи, чарлик при чем? – не согласился Кабыш.

– Или журавль еще кривой.

– Сам крепил? Ну, руки оторвать!

– А может, и райд, ухо у тебя свежее, – покивал бородой Карабас.

Тихо, вполголоса он. На коленях Вера сидела, глаза прикрыв.

– Зря в чарлик уперся, райд как пить дать, – сказал Кабыш.

– Не давай, не надо, – усмехнулся Карабас. – Сперва с СИУРов меня, насчет пить. А неделю тому с блока метлой вообще, ну, вот с четвертого этого, как? И смена даже сейчас моя, пить не пить.

Вздохнула во сне Вера, Карабаса крепче обняла. Лицо безмятежное было. А может, и не спала, глаза не хотела открыть.

В ответ в макушку ее Карабас поцеловал:

– Задрушляла!

И на Кабыша замахал:

– Валерка, с ханкой ну тебя! От греха подальше!

– Райд! – напомнил Кабыш.

– Заметано! – отозвался вслед Карабас.

* * *

Догнала:

– А за мной чего ж, не за Иркой своей?

Вдруг в ярости на него даже. И к себе за плечи развернула. Мужчина кто из них?

– Нет, вот звала я тебя? Звала, ты скажи? Что в общагу ко мне, из душа голую!

– В халате!

– А в комнате душил кто? Да присосался! Никуда вообще от тебя!

Что и сказать, не знал.

– Ну, реактор.

Рассмеялась, ждала:

– Опять с реактором своим! Да забодал! Ну, ты всех уже! Так хиляй, чего ж ты, раз реактор? Сам-то? Давай!

Молчал Кабыш. И тоже отвернулась Вера, лицо вдруг горько пряча.

– Прибежал! А до реактора тоже жизнь была!

– Видел я твою жизнь. С бородой она.

Тихо рядом теперь стояли, близко. В закутке далеко лабухи смеялись, ничего им.

– Если б не каблук… – сказал Кабыш.

– Сломался он, Валик.

Нет, из двоих мужчиной он был. Бутылки на пол свои поставил наконец. И раздевал уже, в платье проклятом путался концертном. Да сдирал подряд всё, и на руки скорей подхватил, сама подпрыгнула. Но поехала стена вдруг у певицы за спиной, ящики с тарой пустой. И на пол повалились они под посуды грохот, и засмеялась Вера:

– Салют прощальный!

Не каблук, так стена, всё одно. Что снять успел, на себя впопыхах натягивала.

– Эх ты!

И по коридору пошла, всё.

* * *

Разжимал Петро с бутылками руки, опять, что ли, заклинило.

– Ну-ка! Ё-моё, клешни! Да чего такое! Ты отпустишь, нет?

Отнял, силу всю немалую применил. И к столу быстрей Кабыша подтащил. Всего заклинило, не руки только.

Выпили. Полез Кабыш с объятиями, он теперь. И Петро отбивался, уговаривал, его очередь:

– Ладно, ты чего? Да понял я, что темнишь. Что ж, не понял тогда, думаешь? Да сразу! И что вот придешь рано-поздно, знал, а куда ж ты денешься!

– Так жахнет опять! Горит, сука!

– Может!

– И чего?

Не знал Петро, еще скорей налил.

– Да пришел ты, главное, вот чего!

И отпустило Кабыша за руками вслед.

– Это как это ты тогда понял?

– Так ты был и есть темнило!

– А приду что, не денусь?

Опять Петро налил, по третьей уж сразу:

– Ну, ты вот… такой. Соврешь и каешься.