Милые мальчики

Из-за необузданной моей похоти, все нараставшей и никак не получавшей выхода, я постепенно раздувался, распухал и, мало-помалу, не без помощи вина, во внутренностях моих беззвучно, но явственно стали скапливаться газы. Время от времени я выпускал их, не особенно заботясь о том, где нахожусь, за столом ли, за беседой, — я, однако, старался делать это как можно тише. Больше всего мне хотелось бы внезапно пальнуть из задницы прямо в рожу «старику», но для этого мне нужно было бы забраться на какое-нибудь возвышение, а он, «старик» то есть, должен бы был находиться прямо под прицелом; или же пришлось бы попросить его нагнуться и исследовать какую-нибудь воображаемую дыру на заду моих брюк — но ввиду крайней своей подозрительности он, скорее всего, вряд ли купился бы на такой старый трюк. Кстати, все получается как надо, когда в этом нет особенной нужды — это да; но, когда нужно, в решающий момент ничего не выходит, кроме еле слышного, простуженного неряшливого вздоха. Жизнь складывается не так, как обещает, и все, за что ни возьмешься, буксует и заходит в тупик, не так ли? И вот еще что: в меня начинало закрадываться темное подозрение, что Фредди Л. как раз этого самого и хотел: чтобы за ним все время таскались, и то, что «старик» постоянно вваливался к нам, его не раздражало, а скорее возбуждало. Близилось время их отъезда, уже прикидывал я, после того как, поужинав бутербродами, мы вновь бездумно уселись за красное вино в Большой Гостиной. Господи, о чем еще было нам говорить? За выпивкой я, как правило, распространялся о том, что можно было пить, а что нет, и как часто, и как много, и что хорошо шло с тем-то и хуже — с тем-то, до тех пор пока всем, включая Тигра и меня самого, это не осточертевало. В беседах я много внимания уделял своему пристрастию к алкоголю, которое все еще надеялся преодолеть или взять под контроль, но старик Альберт С. об этом и не заикался, а просто хлебал все, что ему наливали, все подряд, как старая коняга, способная умять не только хлебную корочку — пригоршню корок, да что там — колыбельку корок, ванну, комнату для гостей, набитую корками. «Он все это испаряет, — подумал я, — старик-то, тем и сыт, а что касается телесной стороны любви — он уж, наверно, и не может больше ничего — и кто знает, не от того ли одолевает его эта поистине знаменательная, возможно, и в самом деле пьяная ревность».

— А ты недурственные стихи писал, — вдруг во всеуслышанье обратился я к старику. — Я все эти годы за ними следил, их в разных газетах печатали. Есть очень хорошие. — Старик Альберт С. был тоскливец и пьянчуга и, благодаря своему дару никчемных языков переводил за гроши чужие, такие же никчемные книги, и в Бога не верил, хотя по любой травинке, дереву, любой твари можно было видеть, как все растет, и, учитывая все эти злосчастья и измены его красавчика дружка, не дано было ему писать изумительную прозу о мужской любви, — у него были лишь весьма средние поэтические способности, которые, из-за его пристрастию к каламбурам, никогда не будут переведены ни на какой чужеземный язык даже теми, кто одарен талантом к живым языкам. Отравить бы его — раз, и готово дело. Однако чего бы ему такого в стакан напузырить?

— Ты находишь? — пронзительно каркнул он в ответ голосом, исполненным тщеславия и недоверия.

— Ну да, — сказал я. — Но тебе бы надо побольше воспевать невозможную, безнадежную, трагическую и безысходную любовь. Этот предмет как раз для тебя.

— Делаю, что могу, — в замешательстве уныло и нерешительно поведал старик Альберт.

— Как жаль — в определенном смысле это даже трагедия — что художник не может прокормиться своим трудом, — рассуждал я.

— Но ты-то можешь, — вмешался Фредди, сияя всем своим оживленным, слегка захмелевшим лицом. Алкоголь все усугубил, или, напротив, улучшил, или — как это сказать: в точности как господь Бог, страстно ненавидящий нищету и самый воздух, которым дышат бедные, оделяет богатых всем тем, что отнимает у бедняков: богоподобная красная винная Кровь делает юность и красоту еще моложе и красивей, уподобляя их цветущей розе, но дерьмом и торфом загустевает в жилах старости, обращая ее пурпурный лик в еще более зловещую и отталкивающую маску.

— Очень многие поэты допились до смерти, — счел я необходимым просветить общество. — Жерар де Нерваль[74], Герард ден Брабандер[75], Герард Слауэрхофф[76], Герард Блум[77], Жерар Верлен[78] и так далее.

— Верлен… Жерар?

— Это его второе имя; Рембо его всегда так называл. Но это они из-за абсента. Частенько думают, что это одно и тоже, но тут чертовская разница, что пить. Вино — лучше всего.

— Вино лучше всего, — унылым эхом отозвался старик.

— Да, я тоже так думаю, — поддержал меня Фредди чуть шероховатым от вина, попеременно то темнеющим, то хрипнущим юношеским голосом. — А ты разве нет, Виллем? — с предупредительным вниманием обратился он к Тигру, который держался несколько отстраненно.

— Да, я тоже, — отозвался тот. — Оно вкусное.