Милюков

Шишманов описал первую беседу по-другому. По его словам, он был очень удивлен визитом российского деятеля и даже отметил этот факт в дневнике тремя восклицательными знаками. Милюков был «хорошо выбрит, волосы его побелели, но сам он в остальном не изменился», — записал Шишманов^{739}. Милюков вел в основном неполитические разговоры: рассказывал о судьбе своей библиотеки, о сыне и невестке, о доме в Софии, который оставался его собственностью. Правда, Павел Николаевич заявил, что остается болгарофилом, однако у посла сложилось впечатление, что он стал германофилом, что, впрочем, можно было объяснить отсутствием иного выхода. В целом былой откровенности и взаимопонимания с болгарским ученым, ставшим дипломатом, теперь не было.

В условиях оккупации Украины германскими войсками Милюкову приходилось изредка общаться с представителями германского командования даже после того, как стало ясно, что поход на Москву они предпринимать не намерены. Встречи эти были теперь сугубо деловыми, связанными с получением формальных разрешений на издания и т. п. Но в какой-то степени он шел на сотрудничество с оккупантами, что вызывало крайнее недовольство кадетских деятелей и в то время, и после окончания Гражданской войны. Деятель кадетской партии В. А. Оболенский, находившийся в это время в Киеве, недоуменно спрашивал Павла Николаевича, как он мог пойти на «измену» делу Антанты. Милюков объяснял: прежде всего он был уверен «если не в полной победе немцев, то во всяком случае в затяжке войны, которая должна послужить к выгоде Германии, получившей возможность продовольствовать всю армию за счет захваченной ею Украины. На западе союзники помочь России не могут». Немцам же «самим выгоднее иметь в тылу не большевиков и слабую Украину, а восстановленную с их помощью и, следовательно, дружественную им Россию». Он рассчитывал убедить немцев занять Москву и Петербург и помочь образованию «всероссийской национальной власти». Оболенский спросил: «Неужели вы думаете, что можно создать прочную русскую государственность на силе вражеских штыков?» — добавив: «Народ вам этого не простит». Бывший лидер кадетов пожал плечами: «Народ? Бывают исторические моменты, когда с народом не приходится считаться»^{740}. Так что отношение Павла Николаевича к роли народных масс в истории было более чем гибким, а в данном случае, пожалуй, даже циничным.

Когда осенью 1918 года стало ясно, что германская оккупация Украины близится к концу, украинские кадеты при активном участии Милюкова начали высказываться в пользу государственного союза с Россией — разумеется, при условии ликвидации власти большевиков. В октябре Милюков участвовал в подготовке записки министров-кадетов, в которой выражалось убеждение, что будущее Украины — в составе небольшевистской Российской республики или конституционной монархии, а независимое существование Украинского государства является важным, но промежуточным этапом на пути к федеративному объединению с Россией^{741}.

В связи с близким поражением Германии фактически исчезла основа разногласий между Милюковым и кадетами, связанными с белыми армиями. Своего рода внутрипартийное перемирие было заключено на конференции кадетов в Екатеринодаре 28–31 октября 1918 года. Милюков представлял здесь кадетов Киева, то есть вроде бы стал провинциальным деятелем. От него потребовали «торжественного покаяния». Он заявил, «что ошибался и что правы были его противники»^{742}, что Россия имеет право требовать помощи от союзников, ибо оно дано «теми миллионами жизней, которые принесены ею на алтарь союзного дела»^{743}. Эти декларации были унизительны для политика его масштаба, но гордый и упрямый Милюков подчас шел на немалые личные жертвы во имя достижения поставленных целей. А желанное восстановление кадетского единства казалось ему решаемой задачей. Однако ни объединить кадетские ряды, ни вновь возглавить партию ему так и не удалось.

Екатеринодарская конференция означала, что кадеты вновь выступают за государственную целостность России. По поручению конференции Милюков составил записку правительствам Антанты с просьбой оказать поддержку в создании «единого русского правительства» и признать «особое значение Юга России (наряду с Сибирью)» в борьбе против большевиков. Записка была передана через представителя Антанты в Екатеринодаре француза Гокье^{744}.

По существу, на этот же путь попытался стать и гетман — 14 ноября он издал Грамоту ко всем украинским гражданам и казакам, провозглашавшую новый внешнеполитический курс: «На иных принципах, принципах федеративных, должно быть восстановлено давнее могущество и сила Всероссийской державы. В этой федерации Украине надлежит занять одно из первых мест»^{745}. Это был фактический отход от курса на независимость Украины и сигнал странам Антанты о решительном отказе гетмана от прогерманской ориентации.