Милюков

Но это будет написано через много лет. Пока же Милюков утешал себя тем, что при слабом председателе правительства он, безусловно войдя в кабинет, сможет практически определять его политику. Г. М. Катков лишь отчасти прав, говоря: «Милюков, достаточно честолюбивый, чтобы надеяться раньше или позже получить пост премьер-министра, не хотел, чтобы Родзянко, непоколебимый сторонник самодержавия, стал главой правительства, к которому ему пришлось бы примкнуть. Он предпочитал и выдвигал Львова, которого знал поверхностно, зато Львов слыл «мягким» и «толстовцем». Можно было рассчитывать, что князь Львов будет прислушиваться к политическим советам Милюкова. Милюков считал, что его собственная кандидатура особенно подходит для поста министра иностранных дел»^{579}. На самом деле Милюков не выдвигал Львова и лишь вынужденно согласился на важный, но в условиях революции не первостепенный пост министра иностранных дел.

Назначение Львова председателем Совета министров и поручение сформировать правительство были оформлены по всем нормам Российской империи. Львов формально был назначен еще императором — высочайший указ Правительствующему сенату датирован двумя часами пополудни 2 марта — тогда как на манифесте Николая II об отречении от престола проставлено время «15 час. 5 мин.».

Это, наверное, единственный случай в истории, когда деятель в течение одного часа побывал главой правительства империи и страны с неопределенным государственным строем, ибо вопрос о нем должно было решить Учредительное собрание. Так в целях успокоения страны думцы, включая Милюкова, пытались влить совершенно новое содержание в старую форму, которой, как они были убеждены, предстояло скоро исчезнуть.

Г. Е. Львов образовал Временное правительство 1 марта, то есть еще до объявления рескрипта о назначении его главой Совета министров на совместном заседании Временного комитета Думы, ЦК партии кадетов, Бюро Прогрессивного блока и представителей Петроградского совета. Состав правительства был оглашен на следующий день.

Сообщение, что в России сформирована (без объяснения, кем именно) новая исполнительная власть, вызвало естественное недоумение. И опять роль за всё отвечающего и всё объясняющего взял на себя Милюков. Вот как выглядел Таврический дворец в эти дни: «Солдаты, солдаты, солдаты с усталыми, тупыми, редко добрыми или радостными лицами; всюду следы импровизированного лагеря, сор, солома; воздух густой, стоит какой-то сплошной туман, пахнет солдатскими сапогами, сукном, потом; откуда-то слышатся истерические голоса ораторов, митингующих в Екатерининском зале, везде давка и суетливая растерянность»^{580}. Павел Николаевич произнес перед толпой «обыкновенных людей», окружившей его, краткую речь, демагогическим характером полностью соответствовавшую моменту. Он вспоминал: «Я мог прочесть в ответ целую диссертацию. Нас не «выбрала» Дума. Не выбрал и Родзянко, по запоздавшему поручению императора. Не выбрал и Львов, по новому, готовившемуся в Ставке царскому указу, о котором мы не могли быть осведомлены. Все эти источники преемственности власти мы сами сознательно отбросили. Оставался один ответ, самый ясный и убедительный. Я ответил: «Нас выбрала русская революция!» Эта простая ссылка на исторический процесс, приведший нас к власти, закрыла рот самым радикальным оппонентам^{581}. Г. М. Катков иронически констатирует: «Неудивительно, что разношерстная толпа, пришедшая осведомиться о новых правителях России, замолкла при звуке священного слова «революция», с благоговением произнесенного человеком, который в течение всей своей политической карьеры проповедовал политическую линию, долженствовавшую сделать революцию ненужной»^{582}.

В значительной мере состав Временного правительства был случайным, явившись результатом быстро достигнутого компромисса разнородных сил. Времени на длительные консультации не было, обращаться за санкциями было не к кому. Ссылка же на историческую необходимость, сделанная не тогда, в разгар событий, а через много лет, может вызвать только улыбку. Насколько же сильно оторвался Милюков от своей специальности, чтобы сравнительно случайный подбор лиц, лишь часть из которых была известна стране, представить как проявление воли истории! Он, правда, тут же сделал оговорку, зафиксированную в отчете тех дней, но не включенную в воспоминания: «Поверьте, господа, власть берется в эти дни не из слабости к власти. Это не награда и не удовольствие, а заслуга и жертва (шумные рукоплескания). И как только нам скажут, что жертвы эти больше не нужны народу, мы уйдем с благодарностью за данную нам возможность»^{583}.

Вряд ли эти слова были искренними. Милюков безусловно стремился к власти, разумеется, не ради самой власти, а чтобы добиться мирного преобразования России. Осуществить эту задачу было невероятно сложно, тем более в суматохе начавшейся революции, когда важнейшие государственные вопросы решались с ходу, почти случайно, на основе внезапных компромиссных «озарений», а в некоторых случаях просто нелепо.