Микрошечка

Тогда-то я и поняла окончательно, что Бога нет, а есть лишь этот холод, который мы тщетно пытаемся согреть своими гаснущими искорками.

Если существует «жизнь после смерти», то почему же мы подсознательно боимся ее? Не из-за детских же сказок об аде! Одно из двух: либо у нас как у интеллектуально-духовных сущностей в перспективе нет ничего, кроме небытия, либо в той гипотетической «послежизни» нет места тому, голосом чего являются подсознание, то есть телесности, которая не желает исчезать.

Как бы там ни было, а кошмар напомнил мне, что переживают остающиеся, самые близкие, которые присутствуют при исчезновении. Не из-за этой ли эмоциональной непосильности дети стараются в такой момент оказаться где-нибудь подальше? Как я, в свое время… Или как мой сын теперь. Можно делать вид, что ничего не замечаешь, что занят важными делами, но в глубине души всегда будешь знать, что притворяешься, ибо опасаешься за свою психику.

Мой Гулливер терпеливо и ласково утешал меня, когда, проснувшись от кошмара, я билась в истерике и бормотала: «мама…мама».

А я лишь сейчас поняла, каково ему. Только его кошмар растянулся где-то на полгода…

Громадный, добрый, теплый, нежный, сильный — он заслонил меня от мира, прикосновения которого к моей душе сейчас были бы слишком болезненными.

Чем меньше становилась я, тем нежнее был он.

Я вспомнила, что и в детстве обожала забираться в постель к родителям и блаженствовать в тепле и силе их тел.

Неужели я впадаю в детство?!

Да нет, я все еще вижу в нем мужчину. Надо заметить, что секс у нас становился все более изощренным и изобретательным — очень уж существенна разница в наших габаритах. Но мы не можем, а скорее всего, не хотим отказываться от него. Может быть, потому что это было бы первым серьезным нашим поражением в борьбе с неумолимым роком, стремящимся разлучить нас.

Пусть мы обречены, но из того времени, что отпущено нам, не отдадим ни мгновенья! Вероятно, мы выглядим утопающими, хватающимися за соломинку, но хотела бы я посмотреть на того, кто, утопая, не стал бы за нее хвататься.

Конечно, и тот компьютеризированный, высокотехнологичный Эдем, который мой Бог соорудил для меня в тайнике за своим кабинетом — та же «соломинка», но могу ли я лишить его этой иллюзорной психической поддержки? Особенно, после моего ночного кошмара. Да мне и самой любопытно поучаствовать в этом научном эксперименте. Только бы столпы церкви не узнали о нем! Если узнают, моему любознательному несдобровать.

«Соглядатайство промысла Божьего — святотатство! Вмешательство смертный грех!»

Почему они запрещают нам заглянуть за Дверь? Не потому ли, что ведают творящееся за ней?.. Опасаются за нас или за себя? Или просто надувают щеки, нагнетая таинственность?

В любом случае, я не из тех, кто перепоручает кому-нибудь принимать за себя жизненно-важные решения, а значит, и право на соответствующую информацию. Тем более, мой Гулливер. Он, вообще, вскипает, когда от него что-то скрывают, — люди, святые отцы или Бог. Последнему он не может простить режима суперсекретности, который оправдан только во взаимоотношениях врагов…

— Малышка, пойдем погуляем, — прервал мои размышления добрый Гулливер.

Еще бы я отказалась!

— С тобой хоть… — начала я соглашаться и вдруг брякнула: — Я, конечно, малышка. С этим трудно спорить. Но малышками зовут своих женщин миллионы мужчин, гордых своим превосходством в массе и силе. Не стоит ли на прощание придумать что-нибудь пооригинальней?

— А это идея! — воодушевился Гулливер. — Правда, мои литературные таланты весьма убоги.

— Ну, на одно-то слово… — приободрила его я.

— На одно? — задумался он, вышагивая со мной по лесной тропинке. Я держалась за его руку и еле поспевала за семимильными шагами своего любимого Гулливера. Сейчас я в полной мере поняла детей, вынужденных вприпрыжку бежать за своими мамами и папами, несущимися к только им ведомой цели. Это хороший спортивный темп. На первом десятке лет… А я-то завершаю последний.

— Лапонька, кисонька, солнышко, — выдавал терзаемый творческими муками Гулливер.

— Тапочка, мисонька, донышко, — продолжила я ассоциативный ряд.

— Ты думаешь?.. — остановился мыслитель и глянул на меня сверху.

Да, не слишком свежо… — и зашагал дальше, потянув меня за собой.

— Дюймовочка!.. Чертов Андерсен! Опередил! — выдал он метров через пятьдесят.

— Метровочка, дециметровочка, сантиметровочка, миллиметровочка, продолжила я. — Очень удобно по мере уменьшения.

Он опять остановился, воззрившись на меня.

— Издеваешься, умница-разумница? А между прочим, ангстремочка моя ненаглядная, в твоей идее есть нечто рациональное.

— Это не моя идея, а Андерсена. Сам помянул его, верста ты моя коломенская.

— Придумал!.. — возопил вдруг Гулливер и воздел меня под облака.

— И что же ты придумал? — пропищала я сверху, зажатая в его ладонях.

— Микрошечка!.. Такая-такусенькая крошечка-микрошечка…

— От микрона что ли?

— И от крошечки… Микрошечка моя, — замурлыкав, прижал он меня к груди и зашагал дальше, неся меня на руках, как маленького ребенка.