Микрошечка

— Тогда, может, на пару засунем головы в песок, аки страусы? усмехнулась я.

— Что ты имеешь в виду? — притворился он непонятливым.

— Я имею в виду, что, скорей всего, мы расстанемся навсегда… Из этого и надо исходить…

Разрази меня гром, если я знала тогда, как исходить из этого, и куда направляться.

— Тогда мою голову надо не в песок, — помрачнел мой ненаглядный. — А на плаху. Я не хочу оставаться здесь… Без тебя… Без надежды увидеть тебя снова…

— Так возникают мифы, а из мифов — религии. В нашей смертности — их бессмертие… Я не хочу лишать тебя надежды. И сама не хочу ее терять, но нельзя позволять иллюзиям подменять реальность… А реальность состоит в том, что как бы мало времени нам не оставалось — оно наше. Не слишком ли это жестоко — швырять его в пустоту?

— В пустоту, действительно, было бы жестоко, — обнял он меня за плечи. — Только я предлагаю прямо противоположное — продлить время нашего общения до максимально возможных пределов. Каковы они, насколько мне известно, никто не знает…

— Кроме святых отцов, быть может, — вынуждена была согласиться я с очевидностью.

— Не смею утверждать, ибо не посвящен, но предполагаю, что их гипотетическая осведомленность в этом вопросе — блеф. Коснувшись проблемы, я понял, сколь серьезного научного обеспечения она требует. Они же не допускают науку в эту сферу.

— Официально. Твою науку. У них веками могла развиваться своя тайная наука. Знание — власть. Особенно, если оно касается проблем жизни и смерти, — предположила я.

— Возможно, — передернул плечами мой любознательный, — но нам от такой науки ни жарко, ни холодно. Приходится худо-бедно развивать свою.

— Но этим ты нарушаешь официальный запрет! — предупредила я. — Мне-то бояться уже нечего, а вот тебе…

— А мне без тебя и подавно! — распетушился мой самоотверженный. Скорее свидимся…

— Не знаю — не знаю, свидимся ли, если один уменьшится, а второй будет сожжен, — попыталась я охладить его неуемный пыл. — Посягая на тайное тайных, не надо становиться идиотом.

— Так уж и сожжен, — хмыкнул он, — не те времена… А идиотом как раз надо быть. Разве разумный посягнет?! И я не посягнул бы… Однако хватит философствовать. Послушай лучше, в чем конкретно состоит моя идея. Тебе интересно?

— Интересно, — честно призналась я. Во-первых, мне всегда были интересны его гениальные идеи, во-вторых, сейчас они касались непосредственно моего катастрофического положения. Уж куда интересней!

— Тогда слушай и смотри!

* * *

С тех пор прошло не больше месяца. Я уже не достаю макушкой до его пояса. Он стал привозить мне детскую одежду, но оставлял меня очень редко. У меня появилась боязнь одиночества. С коллегами он общался, в основном, по телефону. Работал в локальной компьютерной сети озонного проекта. Но, понятное дело, к.п.д. его как руководителя проекта было не велико. Однако его не смещали, видимо, надеялись, что в ближайшем будущем он освободится… от меня.

Пожалуй, они правы.

Меня же работа над проектом совсем перестала занимать. Пустая никчемная суета, иллюзия осмысленности кратковременного существования. Ясно, что сия иллюзия необходима, чтобы не свихнуться. Но стоит ли предаваться иллюзиям пред ликом Вечности? Для себя я решила — не стоит. При этом я очень скоро стала задаваться вопросом: а есть ли у человека пред ликом Вечности, вообще, что-либо, кроме его собственных иллюзий? И, прежде всего, не есть ли иллюзия сама Вечность? Впрочем, проблемы Вечности несоизмеримы с информацией, доступной искорке бытия, то бишь мне, посему я быстро отвернулась от них, постановив считать Вечностью то время, которое выходит за пределы моей жизни. А что же тогда моя жизнь? Это Вечность, остановившаяся, чтобы удивленно рассмотреть саму себя.

Однако страсть к изящному и глубокомысленному словоплетению — одна из самых неизлечимых болезней человеческих. Ведь мы почти искренне верим, будто эти иллюзорные словесные кружева что-то значат, то есть выражают глубинную суть нашей жизни. Но выражают они только нашу неспособность видеть эту суть.

И Бог — тоже иллюзия. Во всяком случае, тот Бог, которого нам пытаются навязать церковные функционеры и которого мы способны воспринять. Бог негуманоид, ибо Бог. И поэтому не может быть воспринят человеческим разумом и чувствами. Впрочем, и Богу никогда не понять человека. У нас с ним слишком разные критерии и параметры бытия. Просто нам эмоционально необходимо олицетворить и гуманизировать безликую и бесчеловечную вечность, чтобы не сойти с ума от вселенского одиночества — и мы порождаем Бога.

Говорят, что перед смертью человек становится ближе к Богу. Я наоборот. Слишком непозволительная роскошь — лгать себе в последние мгновения жизни.

Сегодня мне приснился кошмар: на планете разразилась эпидемия уменьшения. Люди заражались друг от друга и на глазах уменьшались, исчезали поодиночке, семьями, городами, народами. Я вдруг увидела маму, которая изо всех сил бежала ко мне и уменьшалась, шаги ее становились все меньше, и она фактически не сдвигалась с места. Я бросилась к ней, но она исчезла. Вселенский холод коснулся моей души, и я проснулась.