Михаил Ульянов

— Я понимал, начиная работу, сложность задачи. Шукшина мучила вековая загадка этой самой русской воли, несущей в себе зерно трагедии. Он вопросом задавался мучительным: что же такое творится с русским мужиком? Даже не с точки зрения истории, а по сути, в основе характера мужика, определяющего самоощущение, мировосприятие. Ты знаешь, не был для Шукшина Разин таким уж легендарным героем, как могло показаться. Это был простой, талантливый, умный, волевой, жестокий, да и, может быть, более…

— Буйный. Настоящих буйных мало, как пел Высоцкий, вот и нету вожаков.

— И буйный. И более свободолюбивый, чем его собратья. Но вовсе не лубочно-сказочный, каким воспевался в песнях. Фигура мрачного российского средневековья. Шукшин всегда и во всём пытался постичь душу искажённую, в злом понять правого. Выйти к нравственно чистой истине. У него никогда не было и тени умиления и заискивания перед своими героями. Он вообще не заискивал ни перед людьми, ни перед временем. И был понят людьми и нужен времени. — Ульянов надолго замолчал. — Мука мученическая была играть Разина. Я не философ, не историк — актёр. И как актёр решил идти от своего эмоционального ощущения этого образа. Простой тёмный мужик, глубоко грешный, путаный, опалённый болью и состраданием к людям, он кинулся сломя голову защищать их и наводить порядок на земле Русской. А как делать это, он толком не знал — и заметался, забился в противоречиях, тупиках, страшных кровавых ошибках… Трагично столкновение в его душе двух противоположных стихий — лютой жестокости и жалости… Мука была играть такого Разина. Но и счастье редкое. Русь, жизнь, пусть страшная, но жизнь, а не историческая схема, сконструированная и приспособленная…

— На классиков марксизма-ленинизма намекаете? С их схемами, начертанными в сытой Европе?

— Ни на кого я не намекаю, Сергей, и никогда фигу в кармане не держу! — проговорил Ульянов так, что я, подобно Фролке, дал бы дёру в степь — но вокруг было море. — Я понять пытался. Шукшина. Разин идёт к добру через страдание. В котором испытывается, изламывается, истерзывается его душа. Он призывает, молит, угрожает, творит расправу над врагами и с ужасом видит, что те, ради кого он поднял восстание, отходят. Предают его. К своему страшному концу он приходит один… Знаешь, за каждый спектакль я терял килограмма два-три.

— Да я помню, как вы ночами на кухне пельмени тёти Ритины наворачивали после «Разина»…

— Физические тоже были нагрузки. Когда я в телегу впрягался и таскал её по сцене… Но другого рода нагрузки, душевные, духовные, были потяжелее. Константин Михайлович Симонов, посмотрев нашего «Степана Разина», сказал: «Ну ты уж так надрываешься, что жалко смотреть. Не сорвался бы ты в своей этой истовости»…

— Мой отец, когда мы на премьере были, всё показывал мне большие пальцы то левой, то правой руки — здорово, мол, ну даёт, ну молодец Ульянов!

— Правда?.. Я не мог иначе играть эту роль — не отдавая ей всего себя. Самую для меня желанную роль… Алёша Баталов замечательно сказал как-то на моём творческом вечере: «Мы, актёры русской школы, не можем существовать от роли вдалеке: вот это — роль, а вот — я. Мы всё, что имеем, бросаем в топку роли. Сжигаем себя. В этом особенно мощно проявляется именно русская школа актёрства. Прекрасные актёры Запада, они как-то умеют отстраняться… Хочется сказать, ведут роль на холостом ходу: да, блестяще, технично, виртуозно, но не отдавая своего сердца. У нас же — свечой горит жизнь актёрская».

— Но почему же сняли-то спектакль, Михаил Александрович?

— Зрители сдержанно приняли «Разина». И в театре оказалось много неприемлющих. В их числе главный режиссер — Евгений Рубенович Симонов. Не вахтанговская всё-таки это стезя — такая эстетика, сила страстей, неприкрытость страданий… Писали критики, что сюжета, драматургии как бы нету. Шукшин сам в своём последнем интервью объяснял: «Я очень неодобрительно отношусь к сюжету вообще. Я так полагаю, что сюжет несёт мораль — непременно. Не делайте так, а делайте этак. Или: это хорошо, а это плохо. Меня поучения в искусстве настораживают».

— А как же сюжеты Шекспира, да и вообще всей мировой драматургии?

— Сняли, короче, спектакль. Но услышан я был, не услышан — вопрос другой. Для меня существенно было высказаться.

— Что-то новое… Мне казалось, что всё ваше творчество — на аудиторию. Что вы не работаете, как иные писатели — в стол. На будущее.

— Какое уж там будущее. Сняли спектакль — ничего не осталось. На плёнке даже не сохранился.

— Кстати, Михаил Александрович. А вам не приходила мысль, что Россия — страна уникальная?

— Мысль, конечно, интересная. А главное, свежая.

— В том смысле, что у нас более плодотворна, талантлива борьба за свободу, чем сама свобода…

— Может быть.

— Сколько многоточий в поэзии Пушкина… Письмах Чаадаева… Стихах Есенина… Песнях Высоцкого… Прозе того же Шукшина, Трифонова… А знаете, что ваша с Аллой Петровной подруга театровед Инна Вишневская рассказывает?

— Что она рассказывает?