Михаил Ульянов

«Мы были на гастролях в Омске, на его родине, — вспоминала Галина Львовна Коновалова, бессменная завтруппой Театра Вахтангова. — Сказать, что его носили на руках, — это ничего не сказать. И вот идёт пресс-конференция. И встаёт девочка, говорит: „Михаил Александрович, я хочу подарить вам кружку с вашим портретом, я специально заказала. Дело в том, что вы спасли мне жизнь!..“ Пауза. И встаёт её папа. Рассказывает, что крохотную дочь его врачи приговорили — из-за тяжелейшего порока сердца. А операция стоила немыслимых денег! И когда надежды уже не оставалось, кто-то сказал: „А вот наш земляк в Москве…“ Позвонили Ульянову. Он мгновенно связался с Институтом Бакулева, девочку взяли в Москву, бесплатно сделали операцию, удачно — и вот ей уже 15 лет!.. И все зарыдали в зале, смотрят на Ульянова. А Михаил Александрович смущённо так: „Я не помню“. Потому что подобных случаев у него было столько!..»

Даже совсем простых людей Ульянов слышал, пытаясь вникнуть в их беды. Даже бомжей у трёх вокзалов — чему однажды я был свидетелем (он, естественно, был без Аллы Петровны, которая его от всего этого ограждала и блокировала, порой весьма жёстко, а то и жестоко). И люди отвечали той же, как говорится, монетой.

С превеликим трудом мы оторвались от старика Гамлета Иштояна. И ещё успели побродить по вечернему Гранд-базару, когда солнце «простреливало» торговые улочки насквозь, выхватывая изломанные криком лица торговцев, готовых на любые (почти) скидки. Тысячи базарных запахов и звуков. И всё же слышался голос боевого русского генерала:

«Чарнота. Не бьётся, не ломается, а только кувыркается! Купите красного комиссара для увеселения ваших детишек-ангелочков! Мадам! Мадам! Аштэ пур вотр анфан!.. Геен зи!.. Ступай в гарем! Боже мой, до чего же сволочной город!

…Мелькают русские в военной потрёпанной форме. Слышны звоночки продавцов лимонада. Где-то отчаянно вопит мальчишка: „Пресс дю су-ар!“ У выхода с переулка вниз к сооружению Чар-нота, в черкеске без погон, выпивший, несмотря на жару, и мрачный, торгует резиновыми чертями, тёщиными языками и какими-то прыгающими фигурками с лотка, который у него на животе.

Константинополь стонет над Чарнотой. Где-то надрываются тенора — продавцы лимонов, кричат сладко: „Амбуляси! Амбуляси!“ Басы поют в симфонии: „Каймаки, каймаки!“ Струится зной. В кассе возникает личико. Чарнота подходит к кассе.

Марья Константиновна!

Личико. Что вам, Григорий Лукьянович?

Чарнота. Видите ли, какое дельце… Нельзя ли мне сегодня в кредит поставить на Янычара?.. Что же, я жулик, или фармазон константинопольский, или неизвестный вам человек? Можно бы, кажется, поверить генералу, который имеет своё торговое дело рядом с бегами?..»

…Елена рассказывала об одном из ярких детских впечатлений. Отец приехал откуда-то из-за границы, где с кинорежиссёром Владимиром Наумовым и артистом Алексеем Баталовым представляли картину «Бег». Страна была капиталистическая — полный чемодан фирменных шмоток. «А себе, папуль, что привёз?» — «Полный чемодан… впечатлений. Я же гулял, смотрел там на всё, страну увидел — с меня хватит. Не велики тебе джинсы?» — «Как влитые, пап! И свитер, и батничек, и куртка! Спасибо тебе огромное!..» Начинает примерку мама. «А это что за ужас? Платье? Ты меня, видать, с любовницей какой-то своей спутал!» — «Алла, ну зачем ты так?..» — «А это что за говна пирога?» — «Кофточка…» — «А это-то что за убожество, а?» — «Я же обещал тебе сапоги…» — «Обещанка-цацанка, а глупэму радость! Ну, Миша, с любовью покупал, ничего не скажешь! Во-первых, жмут. А во-вторых, вообще — прощай, молодость! Это ж надо было поискать такое говно!..» — «Алла…» — «Что — Алла? Забирай!..» — и полетели сапоги генералу Чарноте чуть ли не в голову… А потом Лена сколько ни смотрела «Бег», всё вспоминала эту сцену: как собирал отец привезённые из-за границы, разбросанные по полу вещи. Жалко было отца…