Михаил Тверской: Крыло голубиное

Согласились новгородцы, согласился и Михаил Ярославич. Ссориться тогда никому не хотелось, а уж Михаилу-то и вовсе важно было поладить с новгородцами миром, чтобы все-таки поверили они: не со злом и не из одной корысти идет он к ним.

Так что уладились на прежней, батюшкиной еще, Ярославовой грамоте, что в главном отвечала новгородским требованиям. Вступая в Новгород по той грамоте, не многое выгадывал князь, беспокойство же получал великое.

Михаила Ярославича поражала непоколебимая способность новгородцев не слышать чужих слов и разумных доводов, какое-то тупое и непоборимое нежелание согласиться по доброй воле хоть в чем-то с великим князем, непременная, прямо-таки душевная необходимость уж после всех разговоров и примирений заявить вдруг:

— Ан так не будет.

— Да отчего же, вроде сговорились уже?

— Ан нет.

— Пошто же?

— Того не хотим!

В том были и дурость, и гордыня, и лихость, и какая-то готовность лить многую кровь — и свою и чужую. Так что заставить их отступиться хоть в чем-то, как с душевной скорбью неоднократно убеждался князь, можно было только войной.

Новгородцы много и часто успешно воевали на западе: и с датчанами, и со шведами, и с немцами, и с корелами, и с водью, и с ижорой, и с литвинами — одним словом, со всякими иноземцами. При удаче били их беспощадно. А пренебрежение к чужой жизни в конце концов оборачивается пренебрежением и к жизни собственной. Ибо заповедано нам — любить.

Действительная причина обиды для них будто бы и вовсе не имела значения — был бы повод к самой возможности обидеться. Ей-богу, иногда казалось, новгородцам счастливей и легче умереть, чем отдать Князевым людям покос, на котором сами они не косили. Впрочем, поводов для обид между великим князем и вольным Новгородом, разумеется, в жизни хватало, как всегда хватает их в русской жизни. Но вовсе не обязательно думать, что обиды те исходили только от великокняжеской власти, от Михайловых тиунов да наместников. Хотя и то было.

Какими бы преданными, честными и на Твери умеренными в корысти ни были бояре, которым Михаил Ярославич дал доход в Новгородской земле, там они, не веря в прочность и долговременность союза с Новгородом, спешили урвать и для князя, ну и, конечно, в первую очередь для себя то, что только и можно было урвать. Такова уж, видать, людская натура, и с этим великий князь ничего поделать не мог.

Конечно, по настоянию и жалобам новгородцев время от времени великий князь отзывал, да, случалось, и примерно наказывал каких-то своих сидельцев на Новгороде, особенно замаравшихся лихоимством, однако перемены эти на установившийся порядок отношений и саму суть жизни влияли мало. Наново прибывшие чиновники, либо предвидя неминуемый и скорый разрыв, либо трезво сознавая, что и без вины они все одно будут неугодны новгородцам, но, главное, по слабости корыстной людской души, оглядевшись маленько, начинали лихоборствовать с еще большим усердием и наглой спешкой, чем их отставные предшественники.

Но, видно, так уж от века устроена власть на Руси.

Многое не устраивало Михаила Ярославича в отцовой грамоте. Однако мир и надежды на то, что когда-нибудь сумеет он «перетакать» новгородцев, делали договор с ними вполне приемлемым. И то уже хорошо, что о московском князе вроде забыли новгородцы.

Впрочем, четыре года, а то и чуть поболее — для мирных отношений с Новгородом срок значительный, — Тверь со своевольным соседом прожила вполне дружелюбно.

За то время Михаил Ярославич и сам побывал у Святой Софии, принят был новгородцами на Ярославовом дворище с почетом и изъявлением покорности. Новгородцы даже звали Михаила Ярославича предводительствовать ими в походе на лодьях сначала по Ладоге к устью реки Узерва, где стоял город Корела, а затем и за море в шведскую землю. За честь оказанную Михаил Ярославич новгородцев поблагодарил, но в поход с ними идти отказался: мол, сроду-то он в чужой земле прибытка не искал.

Тогда новгородцы одни в поход пошли и, дойдя до шведской крепости Ванаи, воротились с победой и лодьями, полными всяческого богатства.

3

А великому князю и впрямь не было дела до чужих земель: в своей-то ладно управиться времени не хватало.

Своя земля, как изба, требует постоянного присутствия и внимания, выморочные-то деревни и то не стоят без жителей. Кажется, какая избам-то разница, дышит кто под их крышами или нет, стойте себе под солнцем, дождями и ветрами, как стояли. Ан отчего-то нет — не стоят без хозяев избы. Кровля вдруг сама по себе проваливается, бревна, что навек в угол срублены, враз начинают гнить пуще трухлявых пней, а первым крыльцо косится, растворяя криво дверь, будто вся изба зашлась в молчаливом плаче, и через малое время глядишь, а на месте деревни, где жирные гуси щипали траву и голозадые ребятишки ползали в пыли вперемешку с толстопузыми кутятами, уж пустошь, и, как от всякой пустоши, веет от нее смертной тоской.