Михаил Орлов

— Доброго я ничего ожидать не могу после бесчеловечных пыток Сабанеева… но что такое?

— Вот что: Сабанеев сейчас уехал от генерала. Дело шло о тебе. Я не охотник подслушивать, но, слыша твоё имя, часто повторяемое, признаюсь, согрешил — приложил ухо. Сабанеев утверждал, что тебя непременно надо арестовать; наш Инзушко, ты знаешь, как он тебя любит, отстаивал тебя горою. Долго ещё продолжался разговор, я многого недослышал, но из последних слов Сабанеева ясно уразумел, что ему приказано, что ничего открыть нельзя, пока ты не арестован.

— Спасибо, — сказал я Пушкину, — я этого почти ожидал! Но арестовать штаб-офицера по одним подозрениям отзывается какой[-то] турецкой расправой. Впрочем, что будет, то будет. Пойдём к Липранди, только ни слова о моём деле.

Пушкин смотрел на меня во все глаза.

— Ах, Раевский! Позволь мне обнять тебя!

— Ты не гречанка[219], — сказал я»^{351}.

Утром следующего дня Раевский до того, как был вызван к Сабанееву, преспокойно сжёг все компрометирующие бумаги — а вызван он был только в полдень. Майор равнодушно выслушал приказ об аресте, не торопясь отстегнул и отдал шпагу. На допросах и в Кишинёве, и в Тульчине он настаивал на полном своём неведении, с безразличным видом открещивался от самых очевидных улик.

Впрочем, проводивший следствие генерал-майор Киселёв особо и не упорствовал в своём стремлении познать истину. Недаром же он «случайно» передал адъютанту Бурцову список известных членов тайного общества…

Не получивший официального обвинения, но находящийся под следствием, Раевский 16 февраля 1822 года был заключён в Тираспольскую крепость, где содержался до января 1827 года, когда его вытребовали в Петербург и заточили в Петропавловскую крепость с указанием «содержать строго, но хорошо». Потом его почему-то отправили в царство Польское, в крепость Замостье, и только на исходе того же года он был осуждён «как член открывшегося тайного общества» к лишению чинов и дворянства и ссылке на поселение… В 1858 году Владимир Федосеевич на краткое время приехал в Россию, а затем вновь возвратился в Иркутскую губернию, где и скончался в 1872 году.

Разбиравшийся с генералом Орловым его друг Киселёв вёл следствие весьма деликатно. «Он не приписывал Орлову преступных замыслов, — он только обвинял его в слабости и чрезмерной доброте, которою-де пользовались люди, как Раевский, для достижения своих целей; и ещё более он осуждал “фальшивую филантропию” Орлова, утверждающего, “что нравственные способы приличнее и полезнее тех, которые невеждами употребляются”. Всё хорошо в меру, говорил Киселёв: не надо калечить людей, но и палки у унтер-офицеров незачем отнимать, да и вообще “мечтания Орлова хороши в теории, но на практике никуда не годятся”. Сабанеев и слышать не хотел об оставлении Орлова дивизионным командиром, и сам Киселёв соглашался, что Орлову 16-й дивизией более командовать нельзя»^{352}.

Граф Витгенштейн также был весьма предупредителен. 20 марта он писал Орлову:

«Предписываю Вашему Превосходительству по прилагаемой при сём выписке из донесения ко мне командира 6-го пехотного корпуса Генерал-Лейтенанта Сабанеева представить мне ваши объяснения сколь можно в непродолжительном времени. А до тех пор пока происходить будет по сему предмету исследование, приказал я щитать[220] вас в отпуску и в управление 16-ю пехотного дивизиею вступить. Командиру 1-й бригады 17-й дивизии генерал-майору Козлянинову…»^{353}

Далее следовали обвинения:

«По жалобе 31-го егерского полка рядового Суярченко на удар данный ему шпагой от ротного командира, дивизионный командир спрашивал роту, желает ли она сохранить своего начальника, а сему последнему сказал, что участь его зависит от роты…»

«Принял жалобу от бежавших к нему унтер-офицеров Охотского полка 3-й Гренадерской роты Кочнева и Матвеева, из которых первый бежал из-под караула, а другой с квартиры…»

«Терпел или не знал поведение майора Раевского, коего взяв из полку, определил в Дивизионную лицею. Внушения Раевского переходили из Лицея в Ланкастерскую школу, составленную из нижних чинов учебной команды, а оттоль в полки…»

В общем, как говорится, «ничего смертельного» ему не инкриминировалось. Однако по повелению государя, которому, разумеется, аккуратно доложили о происходящем, было заведено «Дело о генерал-майоре Орлове 1-м».

«Киселёв предлагал Орлову почётный выход — проситься в отпуск, “на воды”, а там ему дадут другую дивизию; но Орлов упрямился и требовал формального суда. Дело тянулось почти полтора года…»^{354}

Да кому он, этот суд, был нужен?! Уж если «дело декабристов», с вооружённым выступлением и пушечной пальбой посреди столицы, во многом «спустили на тормозах», то кому надо было громогласно рассказывать о чуть было не возмутившейся 16-й пехотной дивизии?!

«Весь 1822 год дело сие тянулось. Я жил в Киеве и ездил в Крым на несколько месяцев»^{355}, — свидетельствовал потом генерал Орлов.