Микеланджело. Жизнь гения

Впрочем, Микеланджело, пожалуй, преувеличивал неудобство своего жилища, не желая принимать у себя Джовансимоне, четвертого из братьев. К февралю он нашел еще одну причину, почему Джовансимоне надлежит остаться во Флоренции: «Папа ко времени карнавала уезжает… а здесь не оставляет ни мира, ни порядка»[567]; не исключено, что Микеланджело намекал на возможные столкновения сторонников и противников папы. Затем, в марте, разразилась эпидемия чумы, о которой Микеланджело объявил в другом письме с неподражаемой сдержанностью: «Здесь начинается мор, и очень опасный, ибо не щадит никого, где бы ни проявился, хотя он еще не очень силен: отмечено около сорока домов, как мне говорили»[568]. Судя по всему, Джовансимоне как-то откликнулся на эту весть и получил в ответ порцию отборного сарказма: «Ты мне пишешь о своем знакомом докторе, который сказал тебе, что чума очень опасная болезнь и что от нее умирают. Для меня важно, что я это узнал, так как здесь довольно много случаев, а эти болонцы еще не догадались, что от нее умирают»[569].

Но делить ложе на четверых с Пьеро д’Арджента и двумя испытанными флорентийскими скульпторами Микеланджело пришлось недолго. В пятницу, 30 января, он расстался с ними, выгнав Лапо «за то, что он зловредный мошенник и плохо служил мне». Лодовико же, который был «порядочнее», стал на сторону Лапо и тоже уехал[570]. Микеланджело был несколько встревожен тем, что двое раздосадованных бывших ассистентов примутся жаловаться на то, как он обходился с ними, его отцу, и, естественно, именно так они и поступили.

Спустя неделю, получив выговор от Лодовико Буонарроти, Микеланджело ответил, и мы явственно слышим в его письме, как он скрежещет зубами от гнева:

«Получил сегодня Ваше письмо, из которого узнал, что Вы извещены обо всем через Лапо и Лодовико. Мне по душе, что Вы меня порицаете, потому что я того заслуживаю, как всякий иной жалкий человек и грешник или, может быть, еще больше. Но знайте, что нет никакого моего греха в этом происшествии, за которое Вы меня укоряете, ни перед ними, ни перед кем другим, а лишь только в том, что я сделал больше, чем мне следовало»[571].

К своим оправданиям он присовокупил подробный рассказ о том, как Лапо пытался обмануть его при покупке трехсот килограммов воска для модели бронзовой статуи Юлия II.

И только к весне 1508 года, наконец завершив работу над бронзовым изваянием, Микеланджело смог заняться гробницей и другим проектом, которому он сопротивлялся столь яростно: росписью потолка Сикстинской капеллы.

Глава одиннадцатая Свод

Двадцать восьмого ноября мы вновь посетили Сикстинскую капеллу и попросили отпереть нам галерею, с которой лучше видна плафонная живопись. Правда, галерея очень узкая, приходится жаться к железным перилам, даже не без некоторой опасности, так что люди, подверженные головокружению, на эту галерею не идут. Но все искупается лицезрением величайшего творения. Сейчас я так захвачен Микеланджело, что после охладел даже к самой природе, ибо мне недостает его всеобъемлющего зрения[572].

Гёте, Рим, 2 декабря 1786 года

Впервые оказавшись в Сикстинской капелле, я ожидал, что буду потрясен ею. На самом деле над головой у меня открылось чудо, самая прекрасная роспись, которую мне доводилось видеть[573].

Люсьен Фрейд, 2004

Потолок Сикстинской капеллы. Центральная часть. 1508–1512