В правление Павла III в Рим был послан скульптор Триболо, чтобы попытаться убедить Микеланджело вернуться во Флоренцию и закончить строительство в Сан-Лоренцо, но великий мастер отказался сотрудничать с посланцем герцога, не пожелал даже покинуть Рим и уверял, будто забыл, какой облик хотел некогда придать лестнице. В конце концов герцог попросил Вазари, близкого друга художника, написать Микеланджело и молить его о помощи. Микеланджело несколько неохотно отвечал, что, «если бы я мог вспомнить, какой ее задумал, я не заставил бы просить себя. Мне, правда, представляется в уме, как со сне, некая лестница, но я не думаю, чтобы она была именно такой, о какой я тогда думал, ибо представляется мне нечто нескладное»[1448]. Далее он детально описывал свое видение вестибюля Сан-Лоренцо, руководствуясь которым, но кое-что изменив, Вазари и скульптор и архитектор Бартоломео Амманати сумели завершить проект. По словам Вазари, оригинальность замысла поразила всех, ведь ступени изливались словно лава из жерла вулкана и почти заполняли собой вестибюль. В Сан-Лоренцо Микеланджело заново изобрел такую деталь здания, как лестница, подобно тому как прежде заново вообразил стены, окна и остальные архитектурные элементы здания.
Остается только гадать, почему Микеланджело столь упорно отказывался обсуждать лестницу и сотрудничать с флорентийцами. Может быть, он действительно не мог припомнить свой замысел, в конце концов, ни много ни мало тридцатилетней давности; может быть, изначально он намеревался выбрать окончательные размеры лестницы на месте. С другой стороны, нельзя исключать, что, сколь бы вежливо он ни отвечал на письма герцога Козимо и сколь бы учтиво ни беседовал с его придворным, в душе он недолюбливал герцога, не доверял ему и не стремился помогать.
Этой осенью Микеланджело пережил две утраты. Первой стала смерть его младшего, последнего остававшегося в живых брата Джисмондо Буонарроти, случившаяся 13 ноября 1555 года. Услышав эту весть, писал Микеланджело племяннику Лионардо, он «испытал большое горе»[1449]. Однако вскоре на него обрушился еще более тяжелый удар. В тот день, когда он писал Лионардо, его слуга Франческо д’Амадоре по прозвищу Урбино уже был серьезно болен[1450]. Микеланджело был убит горем, словно потерял сына; он сам ухаживал за Урбино и спал не раздеваясь, чтобы быстрее встать и подойти к его постели, когда его слуге или, как писал Вазари, «говоря вернее, его товарищу, каковым его можно назвать и как он сам его называл»[1451], понадобится помощь.
Их и в самом деле связывали тесные узы. Когда за несколько лет до описываемых событий в Рим приехал Челлини с миссией убедить Микеланджело вернуться во Флоренцию, то в беседе с мастером сделал глуповатое предложение: пусть, мол, в его отсутствие в Риме за строительством собора наблюдает Урбино, а указания от Микеланджело получает в письмах, хотя, по мнению Челлини, он был всего лишь «подмастерьем», который «жил у него скорее как мальчик или как служанка» и якобы «ничему не научился в художестве» за те четверть века, что прослужил у мастера. В конце концов, измученный просьбами и доводами Челлини, Микеланджело «повернулся к своему Урбино, как будто спрашивая его, что он об этом думает. Этот его Урбино тотчас же, на этакий мужицкий лад, превеликим голосом так сказал: „Я никогда не хочу расставаться с моим мессером Микеланьоло, покамест или я не сдеру с него кожу, или он с меня не сдерет“»[1452].
3 декабря Урбино умер, и Микеланджело предался безудержной скорби. Как писал он племяннику Лионардо, «оставил он меня весьма огорченным и подавленным, настолько, что мне слаще было бы умереть вместе с ним из-за любви, которую я к нему питал… Почему мне и кажется, что я сейчас из-за его смерти остался без жизни и не могу найти себе покоя»[1453]. Почти три месяца спустя Микеланджело по-прежнему изнемогал от скорби; 23 февраля 1556 года он писал Вазари: «Бо́льшая часть меня ушла вместе с ним, у меня не осталось ничего другого, кроме бесконечных бедствий»[1454]. Ощущение утраты и одиночества столь мучило его, что он даже стал просить Лионардо приехать в Рим и поселиться вместе с ним. В конце апреля он все еще был столь потрясен, что всякое мгновение ожидал собственной смерти.