Микеланджело. Жизнь гения

Во втором стихотворении подчеркивалось целомудрие чувств, которые Микеланджело испытывал к молодому другу: «Порок на чистоту любви моей / Косится, в ней одну усладу видя / Той похоти, что черного черней»[1194]. Совершенно очевидно, что не все верили в возвышенность и незапятнанность его увлечения Томмазо Кавальери. Некоторые предостерегали молодого человека от излишнего сближения со знаменитым художником, годившимся ему в деды. Какое-то время Микеланджело казалось, что Томмазо прислушался к «хору злобной черни»[1195], заражавшей всех вокруг своими коварными подозрениями.

Необычной предстает не только всепоглощающая страстность того чувства, что Микеланджело испытывал к Томмазо, но и его удивительное следствие: оно вдохновило мастера на создание гениальных шедевров. Вместе с первым же письмом Микеланджело Чеккини передал Томмазо два рисунка. Возможно, они изображали Ганимеда и Тития; безусловно, Томмазо получил графические листы, запечатлевшие этих персонажей, вскоре после знакомства с мастером. Отчасти эти рисунки создавались в пандан друг к другу; в том, что касается их образной структуры, они могут восприниматься как зеркальные отражения, поскольку на обоих роль активного начала принадлежит гигантской, могущественной и величественной птице. Впрочем, смысл этих образов противоположен.

Согласно античным мифам, троянский царевич Ганимед считался самым прекрасным юношей на свете, подобно Томмазо Кавальери, которого поклонники прославляли как несравненного красавца. Однажды, когда он пас овец на горе Ида, его похитил Юпитер, принявший облик орла, и вознес на Олимп, где он сделался виночерпием богов. Со времен Платона эту историю принято интерпретировать также в моральном, почти мистическом ключе и видеть в Ганимеде аллегорию человеческой души, которую божество, проникшись любовью, восхищает в небеса.

Микеланджело (?). Ганимед. Ок. 1533

На первый взгляд этот образ выбран как свидетельство именно того возвышенного, высоконравственного обожания, которое, как провозглашал Микеланджело в обращенных к Томмазо стихах, поносила низменная чернь, не способная постичь целомудренного поведения мастера. Впрочем, существовала и другая интерпретация отношений Юпитера и Ганимеда, распространенная в Античности и хорошо известная в Италии XVI века: согласно этому толкованию, привязанность Юпитера к Ганимеду воспринималась как архетип сексуальной связи юнца с мужчиной старшего возраста. Само имя Ганимед сделалось нарицательным обозначением юноши, который состоит при превосходящем его годами любовнике[1196].

Замысел Микеланджело явно учитывал обе эти интерпретации. Его божественный орел предстает не очень-то добродетельным. Напротив, он кажется весьма свирепым созданием, он хищно вытянул шею, словно стремясь вонзить в кого-то клюв, разверстый в адской усмешке, взор его круглых, как бусинки, глаз исполнен злобы. Он крепко обхватил своими мощными когтями Ганимеда за икры, прижавшись пахом к его ягодицам. Впрочем, в поэзии Микеланджело эта ситуация усложняется на психологическом уровне: там именно Микеланджело возносится ввысь на крыльях друга, именно художник становится беспомощным пленником, особенно памятен этот образ в сонете, обыгрывающем фамилию Томмазо: «Дабы вкусить блаженства, одинок, / опутан цепью, наг, убог без меры, / сдаюсь на милость воина-кавалера»[1197].

На втором рисунке, напротив, запечатлены муки, порожденные физическим желанием. Гигант Титий попытался совершить насилие над Латоной, матерью Аполлона и Дианы. В наказание он был обречен на вечный плен в Аиде, где изо дня в день коршун терзал его печень, по преданию считавшуюся обителью сладострастия: на следующий день она волшебным образом возрождалась, осуждая гиганта на новые пытки.

На графическом листе Микеланджело Титий предстает обнаженным, пригожим юношей, братом Адама, изображенного на потолочном плафоне Сикстинской капеллы. Он прикован к скале и поворачивает голову к огромной птице, которая весьма напоминает похитившего Ганимеда орла и, угнездившись на его распростертом теле, хищно вытягивает шею и стремится вонзить клюв в его торс. Ощущение страдания передает не столько облик главного героя, сколько почти сюрреалистическая деталь: справа от фигуры Тития виднеется странное дерево. Оно растет на утесе, вцепившись в него корнями, подобными тощим пальцам, а сбоку на его стволе отрубленная ветвь таинственным образом превращается в человеческое лицо с одним видимым оком, воззрившимся в пространство, и разверстым в крике ртом. Под ним, на краю каменного уступа, поспешно ускользает куда-то краб. Два этих загадочных образа отсылают к Дантову «Аду».

Наказание Тития. Ок. 1533