Микеланджело. Жизнь гения

В отличие от остальных трех времен суток, Ночь наделена целым рядом атрибутов, она словно покоится на ложе из множества символов. Кондиви цитирует весьма лапидарное объяснение, которое дал им Микеланджело: «Дабы созерцатели лучше постигли его цели, он изобразил вместе с „Ночью“, коей придал облик прекрасной женщины, сову и несколько иных уместных символов»[1024]. Впрочем, как обычно, он недоговаривает и не открывает всех тайных смыслов. Эта обнаженная фигура словно пребывает в царстве созданной резцом мастера фантазии, чудесной и тревожной, судя по всему, намного более глубокой, чем простое объяснение: «Эта женщина символизирует ночь».

Ее диадему украшает полумесяц. Под ее могучей рукой лежит весело улыбающаяся маска, пустыми глазницами взирающая на зрителя и вызывающая смутное беспокойство. Вместе эти символы создают образ, наводящий на мысли о притворстве, уловках и ухищрениях, сексуальности и сновидениях. Левой ступней она попирает целый сноп цветущего мака, символизирующего сон и забвение. Под аркой лядвеи, словно появившись у нее между ног, виднеется величественная сова, касающаяся хвостовыми перьями самого сокровенного места ее тела. Спустя несколько лет Микеланджело использует ее фигуру для откровенно эротического полотна «Леда и лебедь», на котором принявший облик лебедя Зевс точно так же ласкает хвостовым оперением свою возлюбленную. Любопытная деталь: словом «gufo», «сова», на флорентийском сленге обозначали содомита, хотя если Микеланджело и в самом деле сознательно использовал здесь этот непристойный символ, то едва ли не совершал акт святотатства[1025].

Когда пришло время описывать эту статую, Вазари почти, но, разумеется, не всецело лишился дара речи от восхищения: «А что же я смогу сказать о Ночи, статуе не то что редкостной, но и единственной? Кто и когда, в каком веке видел когда-либо статуи древние или новые, созданные с подобным искусством? Перед нами не только спокойствие спящей, но и печаль и уныние того, кто потерял нечто почитаемое и великое»[1026].

Ночь. Капелла Медичи. 1524–1530

Напротив, на саркофаге Лоренцо, герцога Урбинского, были установлены изваяния Авроры (Утра) и Вечера (Сумерек). Первая, обнаженная богиня несколько более правдоподобная, чем «Ночь», встречает начало нового дня в неутешной скорби. Лицо «Авроры» напоминает маску классической трагедии. Созданный в пандан к ней «Вечер» – немолодой обнаженный мужчина, подобный «Дню», но, в отличие от «Дня», не динамичный и исполненный сдерживаемой энергии, а усталый и утомленный, погруженный в мрачную задумчивость.

К наиболее причудливым и, в шекспировском смысле слова, фантастическим элементам капеллы можно отнести скульптурные изображения герцогов Лоренцо и Джулиано. Они облачены в самые экстравагантные и неправдоподобные римские доспехи, какие только можно вообразить. На Лоренцо богато украшенный шлем, на Джулиано – кираса, столь плотно облегающая его мускулистую грудную клетку, что он предстает словно обнаженным. Скульптуры окружает множество странных, зловещих деталей: из маленького ларца, на который опирается локтем Лоренцо, выглядывает изящно и точно вырезанная головка летучей мыши. На панцире Джулиано, на груди, помещена гротескная маска, более затейливая, чем те, что образуют фриз вдоль стены у него под ногами. В целом все эти детали производят впечатление таинственное и несколько зловещее.

Микеланджело воздвиг в капелле памятник двум Медичи, которых наверняка хорошо знал при жизни: он сидел рядом с Джулиано за столом Лоренцо Великолепного и жил во Флоренции в годы правления Лоренцо II, герцога Урбинского. Однако едва ли он пытался передать их черты с портретной точностью. Возможно, некоторые детали, например длинная шея Джулиано, и воспроизведены с натуры, но общее ощущение, которое оставляют эти статуи, – вполне фантастическое: они принадлежат тому же царству иллюзий и созданы тем же прихотливым воображением, что и причудливые головы, которые Микеланджело рисовал для Герардо Перини.

Спустя десятилетие после того, как Микеланджело прервал работу над гробницами, в результате войны, революции, постепенной утраты интереса к этому проекту и смерти мецената флорентийский купец и поэт Никколо Мартелли (1498–1555) несколько приоткрыл завесу тайны над тем, какой смысл вкладывал Микеланджело в изваяния капеллы: «Он не повторял в точности облик герцога Лоренцо и синьора Джулиано, коим наделила их Природа, от рождения ваяющая и живописующая каждого по своему желанию, но придал им рост, благородную стройность и черты… каковые, по его разумению, должны были скорее восхитить созерцателей, ведь, как он сам говорил, спустя тысячу лет никто и не догадается, что с виду они были совсем иными»[1027].