Микеланджело. Жизнь гения

Он писал, что все друзья Герардо «очень обрадовались… узнав из Вашего последнего письма… что Вы здоровы и благополучны…», и, продолжал он не без застенчивости, «больше всего те, кто, как Вы знаете, и любит Вас больше всего». Он надеялся вскоре лично убедиться в том, что у Герардо все хорошо, увидев его воочию, ибо для него «это важно»[948]. Несколько рассеянно он заключает письмо: «Не знаю, в который день февраля, как говорит моя служанка. Ваш преданнейший и бедный друг»[949].

Микеланджело составляет послание Перини в совсем иных выражениях – утонченных и даже витиеватых, – нежели те, в которых обращался к Пьетро Урбано, а вместо такого довольно заурядного подарка, как чулки, который делал Пьетро, преподносит Перини произведения искусства и почти наверняка стихи.

Вазари упоминает, что Микеланджело дарил Герардо Перини рисунки, в том числе «человеческие головы, божественно нарисованные на трех листах черным карандашом»[950]. Три из этих графических работ сохранились, и на одном листе виднеется личная приписка: «Герардо, сегодня я не смог прийти». Судя по ней, рисунок стал любезным извинением за пропущенное свидание, и Микеланджело поспешно набросал эти слова, прежде чем ассистент унес рисунок Перини.[951]

Микеланджело был не первым художником, который стал дарить свои рисунки, однако этот обычай в ту пору только-только вошел в употребление, поскольку новым и неслыханным было само представление о рисунке как о независимом жанре искусства, а не просто утилитарной, сугубо подготовительной стадии работы живописца. Впрочем, графика Микеланджело отличается особым, личным, доверительным характером, он словно бы дарил частичку своего живого воображения.

На другом листе, вверху которого начертано имя Перини, изображена голова человека, охваченного каким-то неистовством: в крике он отверз уста, жилы проступили у него на шее от напряжения, волосы развеваются по ветру, словно морские волны в бурю, плащ взметнулся над головой. Его облик чем-то напоминает воинов, запечатленных Леонардо в «Битве при Ангиари», охваченных жаждой убийства, однако, по-видимому, он не воитель. Его именуют и «Гневом», и «Яростью», и «Проклятой душой» («Il dannato»), и все эти названия не лишены смысла. Трудно не увидеть в нем символический, возможно, бессознательно выполненный автопортрет мастера в минуты безумной, разрушительной страсти.

На обороте датированного Пасхой 1522 года письма от собрата-живописца Джованни да Удине, бывшего сотрудника Рафаэля, Микеланджело оставил набросок стихотворения. Возможно, Микеланджело написал его, думая о Герардо: «Душе пришлось стократно обмануться / С тех пор, как, дав с пути себя совлечь, / Она назад пытается вернуться»[952]. В другом стихотворении, написанном рядом с эскизом гробницы Медичи, лирический герой уподобляет себя пойманной рыбе на уде, вздымающейся все выше и выше, к лику возлюбленного: «Я – отсвет твой и издали тобою / Влеком в ту высь, откуда жизнь моя, – / И на живце к тебе взлетаю я, / Подобно рыбе, пойманной удою…»[953]

Глава шестнадцатая Новые фантазии

Поэтому художники ему [Микеланджело] бесконечно и навеки обязаны за то, что он порвал узы и цепи в тех вещах, которые они неизменно создавали на единой проторенной дороге.

Джорджо Вазари, 1568 год[954]

Вестибюль Библиотеки Лауренциана. Ок. 1526–1534

Понтификат папы Адриана VI оказался недолгим, и многие римляне полагали, что это к лучшему. Папа прибыл в Рим в конце августа 1522 года и скончался после короткой болезни 14 сентября 1523-го. Как обычно в ту пору, внезапную смерть столь влиятельного лица приписали отравлению. Папа-голландец не пользовался популярностью в образованных и творческих кругах. По слухам, он называл «Лаокоона» «идолом древних язычников», и многие опасались, что он прикажет сжечь великие античные скульптуры, хранящиеся в Риме, дабы получить известь для строительства собора Святого Петра[955].

Как сообщает Вазари, папа намеревался сбить фрески Микеланджело с потолка Сикстинской капеллы, видя в изображенных им сюжетах подобие «бани, где полным-полно обнаженных»[956]. Если так, то он стал отнюдь не последним, кто сравнивал росписи Микеланджело со stufa, или баней, не только местом публичного обнажения, но и рассадником порока, местом тайных свиданий и случайных связей.