Микеланджело. Жизнь гения

К этому времени его кампания обернулась катастрофой. Понтифик объявил: «Господу угодно, чтобы герцога Феррарского постигла кара, а Италия была освобождена из когтей французов!»[645] Однако 28 февраля соединенные папские и венецианские войска разбил величайший враг и супостат папы герцог Феррарский. Затем, 23 мая, французы захватили Болонью, а потом и Мирандолу; после этого, в споре о том, кто несет ответственность за серию гибельных поражений, племянник папы Франческо Мария делла Ровере убил верного его помощника кардинала Алидози[646]. Король Франции и император Священной Римской империи предлагали созвать Вселенский собор, вероятно с целью низложить Юлия. Оплакивая утрату Болоньи и вопреки каноническому праву, Юлий отпустил бороду.

Совершенно очевидно, что Сикстинская капелла в это время не очень-то его волновала. Лишь в середине лета первая половина росписей была показана публике, а леса разобраны почти через год после того, как планировалось. В дневниковой записи от 14 августа, в канун праздника Вознесения Девы Марии, Парис де Грасси отмечает живой интерес Юлия «к новым картинам, только что явленным из-под покрова» (хотя, может быть, как сухо добавляет де Грасси, понтифик рано пришел в капеллу, дабы помолиться без помех)[647]. Спустя четыре дня папа снова занемог, его терзала лихорадка, головные боли и рвота. Вскоре он так ослаб, что с трудом дышал[648]. Его смерти ожидали с минуты на минуту; он сам прошептал кардиналу Риарио, что хочет умереть. По слухам, Юлий ожил и несколько приободрился, когда один из кардиналов громким шепотом объявил, что если уж папа вознамерился умереть, то почему бы не убить его и не завладеть всеми его богатствами. От услышанного больной пришел в такую ярость, что исцелился; он пригрозил выбросить коварного кардинала из окна, а лекарей повесить, если они не позволят ему пить вино, и в конце концов полностью восстановил утраченные силы. Но Микеланджело вновь приступил к росписям только через месяц.

За это время, как впоследствии свидетельствовал Микеланджело, он «принялся за картоны для названного произведения, а именно для торцовых и продольных стен, окружающих названную капеллу Сикста, в надежде получить деньги и закончить работу»[649]. Таким образом, он отнюдь не бездействовал: он обдумывал композицию и облик персонажей своих величайших произведений, в том числе «Сотворения Адама» и «Отделения света от тьмы». Однако если учесть, что целый год он потратил на одни картоны, лишь несколько раз ненадолго отлучаясь на север, то мы вправе предположить, что работал он не столь напряженно, как в те дни, когда высекал из мрамора «Давида». У него оставалось время на творческие замыслы, не связанные непосредственно с Сикстинской капеллой.

К этому периоду относятся несколько наиболее ранних завершенных его стихотворений. В одном из них он, негодуя на своего покровителя, высмеивает его военную политику: «Здесь делают из чаш мечи и шлемы / И кровь Христову продают на вес; / На щит здесь терн, на копья крест исчез, – / Уста ж Христовы терпеливо немы»[650]. Именно это и происходило в 1511 году, когда Юлий перевел папство на военные рельсы и бросил все ресурсы на содержание войска и закупку вооружений (и, соответственно, не спешил выделять деньги на фрески и скульптуры).

В своем сонете Микеланджело словно говорит устами страстного, ревностного реформатора. Христу нет более места в Риме: «Пусть Он не сходит в наши Вифлеемы / Иль снова брызнет кровью до небес, / Затем что душегубам Рим – что лес / И милосердье держим на замке мы»[651]. Сонет, возможно еще одно стихотворное послание тому же корреспонденту, Джованни да Пистойе, он подписал «vostro michelagniolo in turchia» («Ваш Микеланьоло в Турции»)[652], намекая, что Рим – не оплот веры, а капище безбожных язычников.

Мартин Лютер, побывавший в Риме в 1510 году, не мог бы выразиться определеннее; едва ли более резко мог бы обличать падение римских нравов Савонарола. С другой стороны, на том, что религия нуждается в реформах, сходились почти все, включая тех, кто использовал сложившуюся религиозно-политическую систему во зло. Даже Лоренцо Медичи, путем подкупа и дипломатического давления обеспечивший своему шестнадцатилетнему сыну Джованни кардинальский сан, соглашался с тем, что Рим есть «вместилище разврата»[653].