Микеланджело

Некоторые обстоятельства, в частности смерть главного переписчика стихов Дель Риччо, помешали осуществлению задуманного начинания, и это ещё одно его non finite. Но он не успокоился, хотя годы давали о себе знать. Подарив искалеченную скульптуру «Пьета» подмастерью, он задумался над образом старца Никодима, на которого сам стал походить. Перелистывая подаренные Вазари «Жизнеописания», он наткнулся в них на свой словесный портрет, который показался ему многословным, скучным и маловыразительным. Он даже стал разглядывать себя в зеркале, чтобы удостовериться, насколько его внешность изменилась по сравнению с описанием Вазари. Коротая в одиночестве долгие вечера, он вдруг загорелся идеей запечатлеть себя в слове таким, каким он стал под конец жизни, и чистосердечно, как на духу, высказаться о содеянном в последние годы.

Получилось нечто неожиданное и куда более впечатляющее и пронзительное, нежели написанный в «Страшном суде» автопортрет в виде лица-маски. Ничего подобного мировая литература не знала по глубине выраженных чувств и разоблачительной самоиронии. Терцины сохранились и дошли до нас в единственном экземпляре, переписанном рукой верного друга Джаннотти:

Я словно в панцирь костяной закован
И одиночество делю с нуждой,
А дух мой в тесном склепе замурован.

В могильной конуре царит покой.
Тут лишь с Арахной можно знаться,92
Что сети ткёт над головой,

А за порогом кучи громоздятся,
Как будто бы, объевшись ревеня,
Приходят великаны опростаться.

Зловоние, преследуя меня,
Сквозь щели старых ставен проникает,
Едва забрезжит первый вестник дня.

Округа в нечистотах утопает,
И падаль возле каждого угла,
Куда горшки ночные выливают.

Душа моя к утробе приросла —
Её силком не вытолкнуть оттуда,
Хоть с грубой пищи пучит, как козла.

Лишь кашель застарелый да простуда
Напоминают мне, что я живой
И на земле ещё скриплю покуда.

Дышу на ладан, немощный, больной,
А жизнь, как постоялый двор, где маюсь
И дань горбом плачу ей за постой.

В печальных радостях я забываюсь,
В заботах вечных провожу досуг
И в бедах лишь на Бога полагаюсь.

Кудесником я объявляюсь вдруг
В сочельник светлый с щедрыми дарами,
Но от дворцов не жду себе услуг.

Я сердцем сник и охладел с годами,
И прошлое, как боль, всегда со мной —
Бескрыла жизнь с угасшими страстями.

Весь день в башке жужжит шмелиный рой,
В мешке с костями отдаваясь эхом,
А камни в почках скрючили дугой.

За сеткою морщин глаза прорехой,
И зубы так и ходят ходуном,
А посему и речь моя с помехой.

Хожу согбенный, точно старый гном.
Наряд мой ветхий — полная разруха;
Быть пугалом вороньим впору в нём.

Стал разом туговат на оба уха:
В одном мне паутину свил паук,
В другом засел сверчок иль злая муха.

И в довершенье стариковских мук
Я на поэзии вконец свихнулся —
В камин иль в нужник плод пустых потуг!

Плодя болванов в камне, я согнулся,
Как будто плыл по морю без ветрил
И чуть в своих соплях не захлебнулся.

Как каторжник, искусству я служил
И свято верил. Тягостное бремя!
Угробил годы попусту — нет сил,

И ноги протянуть приспело время (267).