Микаэл Налбандян

И в то же время он оставался все тем же влюбленным юношей, который, сидя в своей каморке при свете свечи, часто вспоминал Вардуи. Он не мог простить себе, что в ту злополучную ночь уехал из Нахичевана, не попрощавшись с ней, а потом не нашел способа послать ей хоть какую-нибудь весточку. Мысленно беседовал с девушкой, объясняя, какими ему представляются истинные взаимоотношения мужа и жены… Он готов был принести свое сердце в дар любимой, но взамен требовал того же… Того же… Он клялся остаться верным любимой женщине до самой смерти и требовал той же взаимности…

Пожалуй, пменно в эти дни задумал он или же начал уже писать историю своей любви, которую озаглавил так: «Одному — слово, другому — невесту».

И этот влюбленный и мечтательный юноша тоже был он — Микаэл Налбандян.

…«Оставьте грабар… будем изучать ашхарабар!» — для инспектора Мкртича Эмина и магистра Меера Мсеряна прозвучали как дерзкий вызов.

Да, Микаэл Налбандян действительно обладал удивительным даром создавать из ничего повод для беспощадной борьбы…

Противники его, уже располагавшие исчерпывающими сведениями о Налбандяне, были достаточны сильны, причем не только своей властью, но и жизненным опытом.

Еще до своего приезда в Москву Микаэл Налбандян заочно знал как Степаноса Назаряна, так и не менее известного ученого Мкртича Эмина.

Мкртич Эмин был феноменом. И как личность, и как ученый. Это был один из тех осужденных трагической судьбой людей, каких немало среди армян. И трагедия его заключалась в почти атрофированном чувстве национальной принадлежности, хотя эта мысль никогда не приходила ему в голову. На примере этого человека должен был увидеть Микаэл тот страшный результат, к которому может прийти как отдельная личность, так и целый народ, когда он отчуждается сам от себя.

Мкртич Эмин родился в Новой Джуте, откуда в девятилетием возрасте был отправлен в Калькутту, к бабке по матери, вышедшей замуж за одного из крупнейших армянских негоциантов Индии. Учиться его отдали в Калькуттскую гуманитарную семинарию, считавшуюся в свое время одной из лучших армянских школ. В 1829 году учителя посоветовали мальчику, обладавшему исключительными способностями, продолжить, пока он молод, учебу в Лазаревском институте в Москве.

Он отправился в Европу на каком-то шведском торговом судне. Путешествие было довольно долгим и опасным. Целых полгода добирался он до Стокгольма, потом прошел еще месяц, прежде чем он через Финляндию попал в Россию.

…Окончив Лазаревский институт, он поступил в Московский университет. В двадцать три года Мкртич Эмин был уже преподавателем армянского языка в Лазаревском институте.

И самым странным было то, что, закончив образование в Московском университете, где обучение велось новейшими методами, и применяя те же самые методы в своих научных изысканиях, преподавание армянского языка в институте Мкртич Эмин вел даже не устаревшими способами, а так, как обучали греческому и латыни — языкам, совершенно незнакомым и чуждым студентам.

Микаэл Налбандян быстро угадал, что дело вовсе не в методах преподавания. И даже не в том, что в Лазаревском институте, где обучались преимущественно армяне, преподавание велось на русском языке.

Тревожная догадка Микаэла подтвердилась, когда он взял в руки составленные Эмином «Воскепорики»[17] — в последние десять-пятнадцать лет основные пособия по языку и литературе для студентов. В этих книгах были помещены на грабаре избранные отрывки из трудов древних армянских историков со словарями и примечаниями — ведь грабар давно уже уступил место живому народному языку, поэтому слишком многое нуждалось в объяснениях. Однако грабар оставался армянским языком. Пусть даже древний, уже не употребляемый народом, но армянский… Поэтому Микаэлу сразу же показалось странным и непонятным то, что словари и примечания сделаны на… русском! Следуя такой логике, следовало и русский язык, и литературу преподавать, скажем, на французском, который был разговорным языком русской знати. Это недоумение молодого учителя относительно «метода» Мкртича Эмина станет тем более понятным, если учесть, что оба языка — как русский, так и армянский — являлись в институте обязательными. Причем установка эта шла вовсе не «сверху», и еще добрых полвека оставалось до того дня, когда князь Николай Голицын[18] в открытую заявил: «От наших средних и высших училищ мы требуем не науки, а ожидаем русификации».

Можно понять недоумение Налбандяна, если учесть и то, что от немногочисленных в институте воспитанников-неармян знание армянского языка требовалось столь же строго.

Если никто не требовал, чтобы преподавание в институте велось на русском языке, то никто ведь и не запрещал, чтобы хотя бы преподавание армянского языка велось на… армянском.