Миф тесен

Интеллигенции для смены власти желательна санкция народа. В Москве 2011 года такой санкции не было. Никакой Путин не побеждал московский протест, и никакой особенной робости там не было. Просто, всё честно обдумав, движение за смену власти самораспустилось. Лично знаю десятки человек, которые, сами для себя оценив положение вещей, ходили на первые митинги и не пришли на следующие. И каждый, кто ходил, знает.

С народом и без него

Зато на Майдане такая санкция народа нашлась. Майдан умных, самостоятельных, продвинутых тоже уперся в свою провинциалку Свету и в свой «Уралвагонзавод». Но не впал в задумчивость от мысли: как это мы против народа? Потому что на Майдан в отличие от московских проспектов вышел и народ — настоящие рабочие и крестьяне. И их дети футбольные болельщики. Представьте себе настоящих крестьян на Болотной — не экофермеров и дизайнеров, а колхозников и тружениц камвольного комбината. Множества камвольных комбинатов из Москвы и соседних областей. В Киеве было именно так, и столичный протест горожан умственного труда почувствовал свою всенародность.

Народ пришел, потому что собрался не по социальному, а по национальному признаку, а это народу проще. В России с точки зрения народа власть была плохая или хорошая, но своя. На Украине с точки зрения многочисленной части народа власть была чужая: и этнически, и потому, что слушалась чужих, в Москве. В малой или молодой нации, которая чувствует себя обиженной, обделенной внешней силой, народ выступает не просто против власти, а против чужой власти, власти чужих. Это гораздо понятнее, чем против своей неправильной.

И в малой, молодой нации народ гораздо больше притерт к своей интеллигенции. Не бранит и не бьет тех, кто в очках. Потому что эти в очках и с умными словами помогают сформулировать его, народа, мысли про иноземное угнетение и про то, почему его надо сбросить, и про то, сколько от него бед, и почему он, местный народ, лучше.

Иногда, конечно, эти умные непонятное завернут. И есть у них какие-то свои заскоки: педиков, видишь ли, надо любить. Но про главное верно: жизни от чужих не стало и не будет никакой, пока не будет у нас от них, от чужих, воли. Вся беда от них, как мы и думали. А если без них, да всё по справедливости, да по уму, вот тогда заживем. А по справедливости — это когда промеж своих. Свой ведь своего так, как чужой, не обидит.

А интеллигенция в ответ начинает одеваться и стричься, как народ. То наденет толстовку или шитую рубаху, то сапоги, то выстрижет чуб или отрастит косматую бороду. Запоет народные песни, сходит к заутрене, утрется рушником.

В таком состоянии — с народом, с миром (на котором и смерть красна), с крестьянами, рабочими, священст­вом — люди умственного труда, интеллигенция Майдана чувствовала себя гораздо уютней и, главное, полномочнее протестующих москвичей. Тут уж никто не скажет: «Умники прут против собственного народа». Народ вот он, у костров греется.

Самолюбование, радость московского протеста угасли без народа, без простых людей, без провинций. Самолюбование, счастье Майдана подпитывалось народной поддержкой, пока не перешло в захватывающее дух удивление от единства всех, сложных и простых, от смычки столицы и области, города и деревни. А что города и деревни не все, ну так до некоторых долго доходит. Радость и скорбь Майдана были более всеобщими, более коллективными: такой коллективной эмоции не было в Москве, где каждый шел представлять себя.

Москва была более ироничной, Майдан — более патетичным и счастливым. В Москве было больше веселой, индивидуальной злости, на Майдане больше общего счастья. Коллективная радость — более возвышенное переживание, чем индивидуальная злость. Эту разницу почувствовала русский поэт Ольга Седакова, когда написала о свете Майдана: радость ведь выше злой иронии и отчаянного веселья.

Свет и огонь

Но что стало с этим светом дальше? Он превратился в огонь. Не в какой-то благодатный необжигающий. А огонь в самом военно-техническом смысле слова: на поражение. Очередями и одиночными. Залпами. По неподвижным мишеням и движущимся. Прицельный и по площадям.

Да, он часто был в ответ. Впрочем, не всегда и не сразу. Огонь появился до российского вторжения: в первых бутылках с зажигательной смесью, в сожженных офисах «антиукраинских партий», в Одессе, в словах новой, только что победившей на Майдане власти об экстремистах, провокаторах, вооруженных бандитах, иностранных наймитах, которым «будет дан решительный отпор», «которые будут арестованы и привлечены к ответственности» (а это слова, сказанные еще до войны).

Огонь может быть ответным, но это уже не свет, это другая субстанция. Как гнев может быть праведным, но все равно будет гневом: странно требовать называть его жалостью.