Миф машины

Из царей прежнего типа, с их притязаниями на божественную власть, ни один не оставил сколько-нибудь длительного отпечатка на позднейших поколениях, отразившегося в изменениях в характере, которые он бы совершил: в самом деле намеренное подражание личности царя было бы непростительным оскорбленим, если не святотатством. Любуясь их великолепными гробницами и монументами, нам остается лишь усмехнуться чудовищной суете и детскому тщеславию этих властителей, как усмехаемся мы при виде хвастливой надписи, оставленной для потомков Озимандией. Что за комплекс неполноценности требовал столь непомерной компенсации? Что за умственное расстройство порождало такое хвастовство? Совсем иное дело — духовные вожди нового типа, о которых поэт сказал: «Кто с Временем самим вступил в неравный бой, /Для нас спустя века останется живой». Исайя, Будда, Конфуций, Солон, Сократ, Платон, Иисус, Магомет, — все они и другие, сходные с ними люди, до сих пор в той или иной мере живы, и память о них прочней и сохраннее любого вещественного памятника, и черты их по сей день можно различить в лицах и поведении живущих ныне потомков, словно совершенные ими перемены запечатлелись в людских генах.

Вообразить, будто столь глубокие и широко распространившиеся перемены никак не сказались на развитии техники, смогут лишь те, кто полагает, будто общество всегда разделялось на водонепроницаемые отсеки. Новый образ жизни, отказав в доверии и целям, и средствам «цивилизации», отвращал человеческую энергию от служения ей не столько открытой борьбой с правящими сословиями, сколько молчаливым уходом и неучастием. Возвращаясь к исконным инструментам развития человека, стремясь задать его уму иное направление, вырвать его из наезженной официальной колеи, новые духовные вожди, на первый взгляд, открыли путь для дальнейшего развития; хотя в действительности, как я показал в «Трансформациях человека», они слишком скоро сами погрязли в тех установлениях, которым прежде бросали вызов.

Новые духовные веяния коснулись и царской власти: прежде всего, в лице Будды, затем Ашоки[88] в Индии и Марка Аврелия в Риме. И не одни только древнееврейские пророки осмеливались наставлять царей и побуждать их придерживаться высших нравственных правил. Дион Хризостом (40–115 гг. н. э.) в своем первом рассуждении о царской власти без обиняков подошел к сути вопроса. «Добрый царь, — писал он, — также почитает своим долгом иметь большую долю не богатств, но мучительных забот и тревог; потому он несказанно больше любит труд, нежели многие любят удовольствия или богатство. Ибо он ведает, что удовольствия, вдобавок к общему вреду, который они наносят тому, кто предается им постоянно, еще и быстро лишают способности испытывать удовольствие, тогда как труд, помимо даруемых им прочих благ, постоянно увеличивает в человеке способность к труду.»

Это прозвучало совершенно новой нотой, в той же мере противоположной изначальным постулатам царской власти, что и само христианство. Древний царь не поверил бы собственным ушам, если бы кто-либо дерзнул в его присутствии произнести такие слова, ибо он никогда не смотрел на свои упражнения в битвах иначе, как на удовольствие, — если только не терпел поражение. Однако вскоре Марк Аврелий уже сам стремился жить по новым правилам.

С такой точки зрения, человеческая жизнь перестала быть дешевой, но сделалась бесконечно драгоценной: ею нельзя было бездумно поступаться ради погони за эфемерными благами. Новая вера в главенствующую роль личности сместила акцент с механической организации на человеческие отношения и взаимную помощь; а это, как заметил Кропоткин, оказало свое воздействие и на технику. Начиная с XII века, эти перемены можно разглядеть на примере средневековых профессиональных гильдий, или цехов, в Западной Европе: ибо их предназначение заключалось в том, чтобы совершать дела милосердия, поддержки и товарищества — помогать вдовам и сиротам, устраивать достойные похороны умершим собратьям, участвовать в братских пирушках и церемониях, в постановке мистерий и других спектаклей.

Такой новой «осевой» религиозно-этической переориентации было суждено оказать серьезное влияние на развитие техники: вначале она помогла облегчить участь рабов, а затем постепенно привела к упразднению рабства. Если не на войне, то в мирных операциях этот источник живой силы для мегамашины был отключен и заброшен; реформа ускорила процесс изобретения альтернативных — не основанных на людском «материале» — энергетических систем и машин. Едва ли кто-нибудь усомнится в том, что это было положительное достижение.