Миф машины

Новые пророки — люди скромные и человечные: — стремились вернуть жизнь к деревенскому масштабу и первичной человеческой мере; из своей слабости они сумели сотворить новый вид силы, который не признавался ни во дворце, ни на рыночной площади. Эти кроткие, тихие, вызывающе смиренные люди появлялись в одиночестве или в сопровождении горстки таких же смиренных последователей, невооруженные, беззащитные. Они не искали официальной поддержки, а напротив осмеливались проклинать и осуждать тех, кто занимал высокие должности, и даже предсказывали их гибель, если те не отрекутся от своих роскошных привычек: «Мене, мене, текел, упарсин»[85]. «Ты взвешен на весах и найден очень легким»[86].

Еще бескомпромисснее, чем цари, «осевые» пророки дерзко отказывались не только от общепринятых обычаев и традиций, принадлежавших цивилизации, но и от сексуальных культов с их оргиями и жертвоприношениями, сохраненных еще с неолитических времен. Для них ничто не было священным, если не вело к высшей жизни; а под «высшим» они понимали нечто, освобожденное как от материалистической роскоши, так и от животной необходимости. Отвергая олицетворенное телесное могущество царской власти, они отстаивали его полную противоположность — власть личности в каждой живой душе.

Эти новые пророки кормились не «высоким» ремеслом писца или чиновника, а скромной работой своих рук.

Нет никакого позора в работе: позорно безделье...

Хочешь бывалое счастье вернуть, так уж лучше работай, — убеждал автор «Трудов и дней»[87]. Амос был пастухом, Гесиод земледельцем, Сократ камнерезом, Иисус из Назарета плотником, а Павел кровельщиком. Правда, Сиддхартха, Будда, был царевичем, — но он покинул дворец и семью, чтобы найти новое видение жизни в лесном уединении. Конфуций же, хотя и отличался ученостью и знатностью, хронически не мог найти себе работу: при дворе его не жаловали, несмотря на безупречную «дворянскую» изысканность.

Здесь важно отметить, что новое движение отвергало не только явные пороки и недостатки «цивилизации», но и ее очевидные блага и достижения. Это был не просто бунт против системы регламентации, которая позволяла возвыситься тщеславным и беспощадным и угнетала сговорчивых и дружелюбных: это был бунт против всяческой показной пышности мирского благополучия, против давних ритуалов, успевших сделаться пустыми («тщетные языческие обряды»), против колоссальных изображений, помпезных зданий, пиров для чревоугодников, бездумных и беспорядочных любовных связей, человеческих жертвоприношений, — словом, против всего, что унижало человеческое достоинство и уродовало дух. Эти новые личности скорее увещевали, нежели повелевали: они стремились быть не правителями, а учителями — «наставниками в праведности», — побуждавшими своих последователей вернуться к средоточию собственного «я» и руководствоваться скрытым в них самих светом.

Удаляясь от привычных дел, постясь и медитируя, новые властители дум обнаруживали внутри себя способность жить какой-то новой жизнью, которая опрокидывала всю прежнюю шкалу ценностей — даже ту, что была мерилом архаичного земледельческого общества с его чрезмерным вниманием к сексуальности, его исключительной заботой о сородичах и соседях; но еще более решительно, они отрицали стандарты самой цивилизации. По сравнению с тяжеловооруженными ратниками, порожденными царской властью, эти пророки были духовно нагими и физически безоружными: множество Давидов перед лицом облаченных в медь Голиафов мегамашины. Новые вожди оказались достаточно отважными, чтобы сделать такую ничем не защищенную личность образцом для подражания. Согласно Конфуцию — одному из наиболее влиятельных новых пророков, — «совершенным человеком» мог называться лишь тот, кто стремился совершенствовать свою личность с помощью музыки, ритуала и ученых занятий.

Эпоха, явившаяся вместе с этими пророками и их универсальными религиями или философиями, стала новой эрой: настолько новой, что имя одного из величайших пророков вытеснило имя Цезаря на календаре, по которому до сих пор большинство народов отсчитывает время. Ища дружбы с подобными себе по духу, независимо от каких-либо местных богов или территориальных и языковых границ, они утверждали, что человеческая личность важнее любых физических частностей и официальных условностей.

Полагаясь на непосредственный людской контакт посредством слова или примера, на обуздание и направление в верное русло природных аппетитов, сосредоточиваясь в сиюминутных поступках на отдаленной цели в будущем, эти пророки возвращались к самому ядру, к самой сути человека и особых порождений его ума. Они восстанавливали ту связь, которая оборвалась, когда в силу роста населения неолитические культуры Ближнего Востока — еще до того, как забрезжила цивилизация, — приступили к односторонней эксплуатации среды.