Мидзу Акаи

Я помню дату, когда последний раз поверил в сказку. Это после были сказочные герои, все последующее случалось вполне осознанно и принято, нет, не разочарованием – некой игрой, не жизнью и тем более не сказкой. Другим. Красивым, чуть тревожным миром, дергающим за струночки потаенного, когда закрываешь ладонями лицо и оставляешь просвет, чтобы все-таки видеть происходящее, чтобы точно знать, что всё будет хорошо. Даже если закончится.

Папа привел меня в театр. В наш театр. С высокими креслами, обитыми темно-красным бархатом, теплеющим мгновенно, тающим светом и барельефами греческих мифологических героев. «Давали» Спектакль.

Кружила музыка, раскрывался свет рамп и юпитров, сцена вращалась, меняя декорации. А еще – Он, лежащий на искусно созданном тряпичном холмике. Это сейчас я понимаю, что бутафорию создают люди и чем талантливей художник, тем достоверней будет его творение. А тогда… Тогда были деревья, цветы, недвижимые, тяжелые тучи и ветер, удивительное ощущение ветра. Воя.

Его тоска передалась мне. Тоска Чудища. Я тогда еще не идентифицировал себя ни с одним из героев. В три года это не приходит в голову. Тогда я просто смотрел и чувствовал иных.

– Обещала вернуться на вечерней заре…

Чудище легло на холмик и закрыло глаза. Было в этом жесте не отчаянье, это в нем эмоции бьют через край, не ярость, перекрывающая гул ветра – любовь и тоска. Тогда я понял, что это такое. Мне показалось – понял. Знал, в Его словах усталость и смирение. И слово «обещала» скользнуло каймой, став лишним.

Мне так захотелось шапку-невидимку! Так… Чтобы прибежать к героине, никем не увиденным, чтобы дернуть за косу, крикнуть – Он же тебя ждет! Ты же обещала! – и чтобы она не видела меня. И чтобы ее гадкие, завистливые сестры не видели. Я хотел невидимо помочь.

Вцепился в спинку впереди стоящего кресла, губами прилип к бархату… С тех пор я знаю его на вкус.

Она успела. Остальное стало неважно. Все неважно. Даже Его превращение в красавца и принца.

Не хотелось идти домой. До последнего сидели в зале. Папа был догадлив, не задавал вопросов: "Ну как? Понравилось? А что больше всего?" Молодец. Я тогда еще сильней к нему привязался.

Повязал мне шарф, надел варежки, и лето на сцене открывшейся дубовой дверью «Выход», превратилось во вход в метель. Давно.

За мечтой по кругу

Так бывает, он знал. Проходит время и окружение меняется. На смену соседу-верблюду может вполне мирно придти соседка-зебра. А что верблюд? Снесут на склад, морду подкрасить или еще чего усовершенствовать. По-другому не получалось. Карусель должна работать.

Он остался единственным слоном в этой компании. И как часто случается, именно к нему бежали все дети. Правда, забирался только один – победитель. Он щекотал слону бока, теребил уши и заливисто смеялся, дотягиваясь до хобота.

Как-то слон увидел впереди себя новенькую. Ее сложно было не заметить. Серая, в яблоках, с развевающейся "на ветру" деревянной гривой.

Слону так захотелось стать ближе, что с каждым разом, когда детки рассаживались, он мчался со всех ног, стараясь ее догнать.

– Быстрей, быстрей, – повторял слон.

Ему стало неважно, что было вчера с соседом-верблюдом, норовившим плюнуть под ноги, что было год назад с той единственной, которую он может быть еще… или их красили в одинаковый цвет…

Он не думал об этом. Он бежал за мечтой.

По кругу…

Тысяча лет счастья

Сити-го-сан.

Это твой праздник, Мурасаки. Счастливые числа 3–5–7. Тебе 7 лет. И вновь, как несколько ноябрей назад, ты вместе с остальными детьми в центре всеобщего внимании. Разноцветные кимоно, праздничные одежды, приветливые лица.

Немножко тревоги в глазах и бесконечное доверие к взрослым.

Твоя ладонь в моей руке. Я веду тебя в храм. Там, рядом с другими родителями я тоже буду молиться о здоровье и благополучии самых маленьких. Я буду благодарить богов за тебя.

Сити-го-сан. Ты улыбаешься. Ты получаешь в подарок красно-белую палочку, приносящую тысячу лет счастья, и звонишь в храмовый колокол.

Пусть он никогда не замолкает.

Моё сердце слушает.

Старый, брошенный, ненужный

Всё. Жизнь кончилась. Вернее, она продолжалась инерцией тела, но на самом деле давно кончилась. Это происходило каждый раз, когда ничего не хотелось; ни ласковой ладони, ни приветливого слова, ни чужого раздражения, что вдруг сам того не ожидая, вызывал.

Сперва он разозлился на старушенцию Барто. Это по её чудной прихоти зайцы оставались на скамейках, а слоны всё шли и шли, качаясь на досках. Зачем слону доска? Тоска, – думал он, замечая странную особенность говорить в рифму.

– Сейчас мил-ай, – проскрипели рядом. Он решил – ему. Хотел было покобениться, да вовремя заметил, что старая женщина, присевшая поблизости, с умилением смотрит на птах, разбрасывая крошки хлеба.

– Бабуля, давай его возьмём, давай? – раздался ещё один голос. – Смотри, какой хороший.

– Что ты, детка, он же старый, мама ругаться будет, скажет – я хлам из дома, вы – домой.