Microsoft Word - Часть 3 МАЙИ ГОРИНОЙ.doc

на земле. Нечто схожее происходило, например, с Чеховым. Его миссией было пронизание искусства

слова любовью к людям в такой мере, к какой только приближались Диккенс и Достоевский. Чехов

стоял на совершенно прямом пути. Закрытость его духовного зрения, слуха, способности созерцания

космических панорам -- все это было явлением временным, вызванным тем, что работа даймона была

устремлена на раскрытие в нем дара высшей любви, и когда эта фаза работы была бы завершена,

остальные способности раскрылись бы одна за другой с потрясающею быстротой. К семидесяти годам

Чехов являл бы собой образец сочетания гениальности и святости. Этому помешала только смерть в

сорокачетырехлетнем возрасте, только она.

Существует некий закон масштабов: становящаяся монада делается тем более великой, чем

глубже были спуски, которые ею совершены, и страдания, которые пережиты. Монада эманирует из

Отчего лона в материю не для того, чтобы скользнуть по поверхности одного из слоев планетарного

космоса, а для того, чтобы пройти его весь, познать его весь, преобразить его весь и, возрастая от

величия к величию, стать водительницей звезд, созидательницей галактик и, наконец, соучастницей

Отца в творении новых монад и вселенных. Отсюда -- наше чувство благоговения и преклонения не

только перед категориями прекрасного и высокого, но и перед категорией великого. Отсюда --

72

возникновение в нашей душе этого чувства при соприкосновении с такими образами, как Эдип,

Прометей, Фауст, Дон Жуан, Брандт.

2. Миссии и судьбы. Достоевский

Именно грандиозные масштабы заложенных в них потенций отличают «детей Достоевского».

Чем, в сущности, оправданы всевозможные, без конца варьируемые от романа к роману, от персонажа

к персонажу «инфернальные» спуски этих героев? Какое положительное значение могут принести

наши блуждания вслед за ними по лабиринтам этих страстей, этих убийств и самоубийств, телесных и

духовных растлений, по самым темным излучинам душевного мира? Не чреваты ли такие странствия,

напротив, опасностями поддаться соблазну, перейти к подражанию, к совершению таких же

непростительных, даже преступных действий?

Те, кто любит Достоевского, часто ссылаются в оправдание на то, что великий писатель учит

различать в самой падшей душе «искру Божию», что он внушает сострадание к несчастным и т. п.

Сострадание он действительно внушает, и сострадание великое. Но всегда ли? Неужели главным

компонентом в нашем отношении к Ставрогину, к Петру Верховенскому (герои романа о

революционерах "Бесы"), к Свидригайлову (один из героев романа "Преступление и наказание") будет

сострадание? Да и обнаружение «искры Божией» в Верховенском или Смердякове (один из героев

романа "Братья Карамазовы") служит плохим утешением; их преступных действий оно не оправдает и

не смягчит. Дело в другом: в том, что их в какой-то мере не то что оправдывает, но заставляет нас

верить в высокие возможности их потенций, иррационально нами ощущаемый масштаб их. Это не

значит, конечно, что с них снимается ответственность за совершенное.

Как художник-этик, пробуждающий наше сострадание к несчастным и падшим, Достоевский

велик -- так велик, что этого одного было бы достаточно, чтобы упрочить за ним навсегда одно из

первых мест в пантеоне всемирной литературы. Не менее, вероятно, велик он и как художник-вестник

Вечно-Женственного; только искать веяние этого Начала нужно не в замутненных, душевно

искалеченных, внутренне потерявшихся, снижаемых собственной истеричностью образах Настасьи

Филипповны или Катерины Ивановны, а в том варианте общечеловеческой темы, на Западе

разработанной в лице Маргариты и Сольвейг, который у нас создал именно Достоевский. История

Сони Мармеладовой и Раскольникова (герои романа "Преступление и наказание") -- это потрясающее

свидетельство о том, как "вечно-женственное влечёт нас ввысь" ("Фауст" Гёте).

Но еще более велик Достоевский именно тем, что проводит нас, как Вергилий проводил Данте,

по самым темным, сокровенно греховным, самым не озаренным кручам, не оставляя ни одного уголка

-- неосвещенным, ни одного беса -- притаившимся и спрятавшимся. В этом и состояла главная

особенность его миссии: в просветлении духовным анализом самых темных и жутких слоев психики.

В этом отношении он является не только великим, но, пожалуй, глубочайшим писателем всех времен.

Дальше перед ним начиналось другое: пронизывание таким анализом и светлых слоев, но на этой

дороге он едва успел сделать первые шаги. Во всяком случае, если для тех конечных целей демиурга,

о которых я говорил в предыдущей главе, нужно предельно расширить границу личности и включить

в зону, ею охваченную, самые кромешные слои инфрафизики (ада), (ибо пока они не изведаны, они не