Между степью и небом

Эх-хе, хорошо рыжим чудам! Раздумья тошнотные их не мучат, головная боль тоже не мучит – ни что их не мучит, знай себе идут-беседуют в своё удовольствие…

– Слушай, а почему ты не замерзаешь? – это девочка Маша проявляет помесь заботливости с любопытством. – Я уж на что одетая – и то вся задубела…

Вешка долго молчит. Потом, наконец, отвечает без особой охоты:

– А я вообще к холоду привычная, ещё с детдома. Закалялась много. Как сталь – по Островскому.

– Холодной водой, что ли, обливалась?

– Да по-всякому… Например, четыре дня в неотапливаемом подвале спала без матраса да одеяла.

– Тю, клюнутая! Кто ж тебе позволил?!

– Хе! “Позволил”… Не только позволил – приказал даже. Карцеры отменили – вот, вместо…

Опять молчание. И снова Вешка (поняла, видно, что от Машиного любопытства не отмолчишься):

– Ещё, можно сказать, повезло тогда – могли и в допр. Я, видишь ли, замдиру по воспитательной повреждение нанесла. Тяжкое и телесное. Всё понятно?

– Не-е-ет… – Шея девочки Маши вытягивается из воротника этаким вопросительным знаком.

– Вызвал он как-то меня в кабинет, двери прикрыл и говорит: “Подруги твои жалуются, что у тебя на стыдном месте похабная татуировка и что ты ею вызывающе хвастаешься.” Я ему: “Нету никакой татуировки, враньё это, вы хоть у медички нашей спросите!”, а он сам проверять полез. Ну я и… Его-то потом выперли, но мне сказали, что воспитанница всё равно не имеет права лупить воспитательский состав по морде мраморной пепельницей. Ну, меня и… Да ты чего глаза вывихиваешь?! Можно подумать, у вас ничего такого не творилось!

– Не, – затрясла головой девочка Маша. – У нас – не-а. У нас все воспитатели были воспитательницы.

– Повезло вам, – Вешка вздохнула. – А когда я в подвале отбывала, то сама себе придумала такое… Ну, вроде стиха, заговор называется. Во сне придумала. Если такое всё время просебя повторять, совсем делается не холодно. Хочешь, научу?

Нет, девочке Маше и лейтенанту Мечникову в тот раз не судилось услышать Вешкино самодельное заклинание.

Пропитанный болотной гадостью мох передёрнула длинная злая судорога. Михаил едва не упал (впрочем, при его состоянии для упасть не многое требовалось); девушки остановились, заозирались растерянно… И только мгновенья спустя, когда грязная земная шкура обрела прежнюю свою неподвижность, из какого-то изрядного далека выкатился, наконец, протяжный трескучий раскат, похожий на приступ кашля.

– Где это? – замирающим шепотом осведомилась девочка Маша.

Мечников не стал объяснять, хоть мгновенно понял и где это, и что именно.

Зенитная батарея…

Подвёл, ох же ж и подвёл гансов их пресловутый ордунг! Когда выяснилось местоположение шестьдесят третьего отдельного, засаду от МТС наверняка перенаправили для участия в ликвидации “особоопасного спецподразделения НКВД”. А зенитную батарею на ночь глядя снимать не стали: ни самолётов, ни страшных тяжелых танков “КВ” у русских диверсантов нет, значит зенитки в предстоящей операции не понадобятся. И ещё пример предсказуемой логики: даже если батарея поставлена возле ремонтных мастерских только для симуляции важности данного объекта, всё равно при ней надлежит быть уставному боекомплекту. Вот до этого-то уставного комплекта, видать, и добралась посланная Зурабом группа…

Ещё и ещё раз ахнуло всё там же – лениво как-то, расслабленно и уже без почвенной дрожи. И стало тихо. Михаилу, правда, примерещились невнятные отзвуки далёкой-далёкой стрельбы, но скорее всего они именно примерещились: если и заварилось варево на понтонке, расслышать его здесь врядли бы удалось.

Леший знает, секунды, минуты ли растранжирили Мечников и его спутницы, до хруста вслушиваясь в неприятную тревожную тишь. Наконец Михаил, встряхнувшись, приоткрыл было рот для чего-то в роде: “Ладно, идёмте уж дальше, что ли”…

Но слова так и не удосужились выговориться.

Может, конечно, это боль, головокружение да усталость вздумали не ко времени шутить дурацкие шутки, а только лейтенанту Мечникову показалось, будто столь долго и тягостно вызревавшие дела затеялись не вполне там, где должны были бы затеяться, и раньше, чем успел вытечь поминавшийся гансовским офицерьём час. И уж во всяком случае, затеялись те дела совершенно иначе, чем ожидал лейтенант Мечников.

Где-то на порядочном отлёте от места, выбранного Михаилом для узла обороны остатков шестьдесят третьего, вдруг ударило тупо и часто – словно бы по мокрому барабану заплясал десяток мягких увесистых колотушек. Ручные гранаты. И самому чёрту не распознать, немецкие или наши – даль и туман от души поизмывались над звуком.

Миг-другой спустя гранатный шабаш по-ненормальному, разом обрубился лихорадочной свирепой пальбой.

Рассеянно глянув в одинаково округлившиеся глаза девушек, Мечников классическим панславянским движением вскинул руку к затылку – скрести.

Слышимое могло быть только засадой или налётом, но ни то, ни другое совершенно не вписывалось в… в… да ни во что не вписывалось оно, это “слышимое”!