Между степью и небом

А когдатошний друг, нынешний невесть кто говорит, говорит, говорит… Ровный голос, спокойная укоризна – незлая совсем, мягкая, сожалеющая… простые обычные слова льются этаким журчливым убаюкивающим ручейком:

– Ты ведь уже сам всё понял… принял… осознал и признал… Ведь мы не хотим что-то сломать, создать, изменить. Мы только убираем камни с дороги, мы лишь облегчаем естественный путь тому, что… что… Это даже не прогресс. Это эволюция. Неизбежность. Необратимость.

Льются слова, льются… вьются… свиваются в ровную крепенькую веревочку… в шворку… в удавку…

– Вскрыть тысячелетний нарыв… Разве отдать жизнь за такое не достойнее, чем в безумной попытке мешать? Если тебе наплевать на страдания богов и человечеств, подумай о себе. Ты ведь так тяготишься своим бессмертием. А если я поклянусь – чем хочешь, любой мыслимой клятвой! – что ради нашего дела ты умрешь навсегда? А если поклянусь, что как только… ну, ты понимаешь… если будешь послушен и исполнителен, мы сразу же отпустим ее… Ты был прав, из всех возможных жертв весомо только нынешнее воплощение Кудеслава Мечника. Остальные просто довески. Приправа. Так что я готов принять тот твой ультиматум… если ты еще помнишь, о чем речь, если тебе не отшиб память удар дверью…

Ветер. Тошнотворное скольжение серой ненастной пелены над головой. Плаксиво-тревожные голоса всё назойливее ломятся в уши – будто назло вихревым бесноватым порывам. Барахтающемуся в этом месиве Михаилу наверное попросту не хватило бы сил еще и вдумываться в нелюдовы слова, не сочись они какой-то неправильностью, подозрительным чем-то. А только "вдумываться" отнюдь не означает "додумываться". И тужащийся понять что-то конкретное сплошь да рядом оказывается неспособным понять хоть что-то вообще. Вот и Мечников только и сумел вымямлить ошарашено:

– Дверью? Какой еще дверью?

А может, он и не сумел выпихнуть из себя эти слова. Но, опять-таки, есть ли разница?

– Дверь от кабины грузовика, – ответил герр Белоконь. – Или ты вообразил, что резонатор сбросил тебе на голову центр галактики?

– Резонатор?

– Да, – недобоговы усы-кисточки искривились странно и мимолетно. – То, что ты воспринял, как медный шар. Предполагалось установить его под жертвенником – чтоб кое-кому с невашего Берега сильнее захотелось на ваш. А вместо этого… Несколько пуль, горящий бензин – и сложнейший прибор сработал, как ярмарочная хлопушка. Ну, и, конечно…

Он продолжал рассказывать что-то о потусторонщине, которой подпустила во взрыв смерть ганса (мол, угораздило же дурака сдохнуть с шаром в руках!); и еще что-то вовсе уже бредовое про собственные глаза – дескать, всякие там хитровывихнутые знания дарят способность видеть настолько больше и лучше, что делающиеся неимоверно чувствительными глаза приходится прятать внутрь, а та самая потусторонщина чего-то там навредила, но все вот-вот поправится…

Михаил не слушал.

Потому что вспомнил странноватую грузинскую пословицу, которую частенько повторял Зураб: "Любопытство сгубило кошку".

Потому, что понял, какая такая гримаса проскользнула давеча у переволхва. Презрение. И самодовольство. Кошка начала спрашивать – значит, купилась; значит, удастся ее сгубить.

Бывший Белоконь заговаривает твои лейтенантские зубы. Время тянет.

Стало быть, он тебя боится. Или, по крайней мере, опасается. Но это не только хорошо. Это еще и плохо. Раз боится тебя, значит ты чему-то можешь помешать. Раз тянет время, значит оно ему для чего-то нужно. Выходит, есть у него еще варианты какие-то, есть…

– А ты как думал? – Голос нелюдя изменился, прорезалась в нем мягкая усталая снисходительность. – Я много на что еще могу надеяться. А вот на что надеешься ты? Нет-нет, – вскинул он вдруг левую ладонь в торопливом, чуть ли не испуганном отстраняющем жесте, – нет, я больше не собираюсь тебя переубеждать, перетягивать на свою сторону. Понимаю ведь: бесполезно. Я и твой ум – мы оба бессильны перекричать твою гордость. Твой страх признать, что столько жизней ушло впустую. Бессильны… И пускай. Но ответь: на что тебе осталось надеяться? Пускай даже ты сможешь (а ты – уж поверь! – не сможешь) выбраться отсюда, из Межбережья… и ее вытащить… Ты что, воображаешь себя в силах сберечь ее и себя в той кровавой кутерьме, которая у вас там…

– Которую ВЫ у нас там… – негромко, но очень зло вставил Мечников.

Переволхв отмахнулся, как от мухи:

– Лучше молись всем богам, каких помнишь, что бы мы всё в этот раз сумели. Иначе теперешняя кутерьма вам золотым веком покажется. Ты лучше о другом думай. Счисленевых побрякушек у вас больше нет. Эта жизнь у вас обоих долгой не выдастся. А потом… Ты-то преизрядно с подарочками двоедушного навожжался, память твоя при тебе останется. А кроме памяти – ничего. Помнить, что никогда вам больше не встретиться – хочешь? Каждый день в газетах читать про изнасилованных, забитых до смерти, проданных на органы и гадать: а вдруг она? Хочешь? Или еще…