Между клизмой и харизмой

Ну, так вот о гостинице. Отель Le Chabichou принадлежит хлебосольной семье Мариз и Мишель Рошеди. Их судьбы пересеклись в далеком 1963 году, когда им было по семнадцать лет. С тех пор вот уже полвека грациозная Мариз привечает гостей в шале из белого дерева, а муж Мишель колдует на кухне. И наколдовал уже на два мишлена. Le Chabichou славен также своим спа-центром, где русская баня и соляная пещера, дополняя друг друга, стимулируют лимфоузлы и иммунную систему капризных постояльцев из России.

Все это я вычитал из буклета в холле отеля в ожидании хозяйки.

— Bonjour[60], madame! У меня просьба. Могли бы вы отложить завтрак для одного нашего музыканта на более позднее время?

— Bien shr[61].

— И поменять бокал шампанского на две кружки пива?

— II est malade[62]?

— О, да! Мигрень. Merci[63], madame!

До саундчека оставалось чуть более двух часов. Пора будить Шнурова. Я стал потихоньку волноваться, но директор Шнура был спокоен:

— Серега проснется ровно в час. Отвечаю. Условный рефлекс у него. Когда бы он ни заснул, ровно в час железобетонно просыпается. Но вот проблюет ли, как проснется, — большой вопрос.

— У него перед саундчеком интервью с «Намедни».

— Не бзди, успеем.

И вправду, к часу дня Шнуров проснулся. Я и подошедший позже Алексей Пивоваров с оператором стояли перед дверью Шнурова. Директор и тромбонист Валдик попеременно выглядывали из номера и оглашали бюллетень:

— Пока не проблевал.

Мы с Алексеем по очереди склонялись к замочной скважине и глубоко вдыхали:

— По-моему, завоняло.

— Не-а, не воняет.

Неизвестно, сколько бы еще мы томились в ожидании, как вдруг распахнулась дверь и в проеме дверей показалась тонюсенькая плоть незнакомки в мужской рубашке и с ужасом в глазах:

— Его вырвало. Он просит борща.

— Ну, слава богу, — выдохнул я.

Всей ждущей гурьбой мы спустились в ресторан. Шнур с подругой заявились позже.

— Ду ю хев зе борщ? — подозрительно бодро произнес он.

— Bortch?

— Не Bortch, a Borshch. Со сметаной, вот.

— So what?[64] — переспросил официант.

— Мог бы уже русский выучить. Ладно, давай что есть.

— Bouillabaisse, s’il vous plait[65].

— Буйабес? Олеся, ты уху ела по-французски? Кстати, знакомьтесь, это Олеся. Кхе-кхе… Представься сама.

— Олеся Сухозад, ведущая NewsБлока на МузТВ. Приехала вот брать интервью у Шнурова.

— И, по всей видимости, взяла, — улыбнулся Пивоваров.

— Нет, не брала еще. — Сухозад придвинула поближе к Шнурову стул, достала из розовой сумочки диктофон и зачем-то тушь для ресниц. — Сергей, с утра, чтобы ввести себя в рабочее состояние, что вы делаете?

— Ты же видела, мать.

— А более позитивно?

— Включаю телевизор. Нет, вру. Если есть девушка, занимаюсь… как это по-русски называется, не подскажешь?

— Любовью.

— Нет. Я подскажу. Еблей.

— Спасибо! Сергей, теперь о серьезном. Лужков запретил вам петь в Москве. Что вы об этом думаете?

— Как это по-русски? Нет, не ебля. Как его? Нам похуй! А вот у Ярдова петь совсем не похуй.

— Все, спасибо, — промурлыкала Олеся.

— Так быстро? — Мы с Пивоваровым переглянулись.

Сухозад нежданно удалилась в спа, а Пивоваров придвинулся к Шнуру поправить петличку, потом повернулся ко мне.

— А можно еще вина?

Я попросил официанта принести еще одну бутылку шабли.

— Сергей, Куршевель без олигархов, это как Шнур без мата. Согласны? — Пивоваров по-парфеновски закинул ногу на ногу.

— Олигархи и отрицание олигархов — это как близнецы-братья, как советское и антисоветское, как инь и ян. — Шнур зачерпнул ложкой уху. — Жидкое говно этот ваш буйабес. У кого-то комбинезон от Gucci, а у кого-то, блядь, от фабрики «Салют». Но все равны. Я бы даже сказал, одинаковы.

— Что тогда успех? И кого считать успешным?

— Человек успеха всегда занят, некогда ему отвлекаться. Но, как говорил этот… как его, сука, немец, не любивший евреев, точно, Хайдеггер, неотложные дела — прикрытие пустоты. Куршевель придуман, чтобы бежать из пустоты, чтобы скрыть внутреннее безделье.

Это, извините, как? — Пивоваров взял бокал шабли за ножку, аккуратно повращал его вокруг своей оси, поднес к носу, сделал осмысленный вдох, но пить почему-то не стал.

— Одноклеточные, тупые паразиты, как Прохоров, как Абрамович, не производят осадочной породы. Я вот, сука, все жду, когда родятся, слово забыл, как его…

— Экзистенциальные, — подсказал тромбонист Валдик.

— Именно. Экзистенциальные внуки князя Мышкина. А курить здесь можно?

— Мышкин, насколько я помню, был лузером.

— Взгляни на нашего официанта. Он лузер? Он слишком услужлив, слишком, сука, элегантен, слишком внимателен, слишком шустр. Блядь, он играет с нами. Но в кого? Да в себя, лузера. А раз играет, то, сука, уже не лузер.

Пивоваров слегка помрачнел. Ему явно хотелось иного развития сюжета. Я посмотрел на часы — надо было закругляться.

— Не грузись. — Шнур затушил сигарету в бокале с шабли. — И вообще, зачем, блядь, истязать себя неосязаемыми ценностями, если можно собрать пять наклеек от бульонных кубиков или десять пивных пробок и выиграть поездку в Милан?