Меж двух миров

Так что ей не нужно ничего видеть, пока она не будет готова.

Арлин начинает мягкую атаку на дверь ванной комнаты, слышны нерегулярные глухие стуки и грубые удары костяшками пальцев.

Твила переворачивается и даже не удивляется безвольно висящему телу брата. Некоторое время она сидит на полу и смотрит на короткую дугу и покачивание его босых ног, пальцы грациозно обращены вниз, телесный маятник скользит в нескольких дюймах над упавшим кухонным стулом. Ветер пахнет дождем и озоном, а дневная жара вытекает кровью в космос. Кожаная петля на ремне скрипит и натягивается, туго обвязанная вокруг открытой водопроводной трубы, выкрашенной в тот же латексно-устричный цвет, что и потолок.

Она находит нож и, стоя на том же стуле, на котором стоял он, режет кожу между шипами. На половине его тело доводит дело до конца. Она пытается поймать его, но он слишком тяжелый, Блонди с шумом падает на пол. Его голова ударяется о дерево, а она просто стоит, держит большой нож и смотрит вниз на бледную, похожую на мальчика лужу.

Он снова достал свои бритвенные лезвия, и его живот, бедра и ладони изрезаны и похожи на жабры. Когда она опускается на стул, то видит единственное слово, вырезанное маленькими буквами на бедре. ПРОСТИ.

Твила подпрыгивает, заносит нож над головой, вонзает по самую рукоятку в мягкое место под грудиной. Через кожу, мышцы и мягкие мертвые органы. Она выдергивает нож, и теперь ее руки покрыты скользкими черными пятнами, а от крови воздух воняет как банка со старыми монетами.

Рыдания начинаются глубоко внутри нее, сердцевина разбивается, набухая и петляя сама на себе, питаясь чем-то с серповидными когтями, разрывает неподвижную темноту, когда лезвие погружается в тело снова, и снова, и снова.

* * *

Потом она смотрит для того, чтобы удостовериться. Она садится на корточки в кресле, кладет голову на колени и напевает Хендрикса «эй Джо, эй Джо», а нож безвольно висит в левой руке. Чтобы быть уверенной, что она понимает шершней, что она читает между строк и у нее тонкие психологические границы. Что бы ни заставило ее пережить лихорадку, оно не позволит брату умереть. Но Блонди хороший мертвец, и игр в Лазаря сегодня не будет.

(бззбзззбзззБЗЗЗЗЗ) жужжание шершней, внутри нее раскрывается пустота, широкая, как гангренозное небо над могильной ямой. Совершенное красивое ничто выползает из ее внутренностей, как сосущая Вселенная, пожирая сожаление, страх и потерю. Выплевывая кристальную уверенность, черноту и порождая острый аппетит.

* * *

— Арлин? — шепчет она. Твила отодвигает диван, стол и все прочее, закрывающее дверь ванной, прижимается лицом и ладонями к истерзанной двери. Тишина на той стороне твердая и холодная. Ощутимая.

— Слушай, Арлин. Ты обоссала мой пол, тупая зомби-сука.

Она думает, что впервые с тех пор, как все это началось, она произнесла слово на букву «З».

От зловония кружится голова, и она знает, что стоит повернуть медную ручку и толкнуть дверь, как пойманный воздух выкатится наружу невидимым гнойным туманом. Она открывает рот, чтобы сказать что-то еще, но слова тонут в густом потоке слюны. Твила вытирает подбородок тыльной стороной ладони, вытирает ладонь о футболку. Дверь тихонько шуршит по выщербленному от старости линолеуму, скрипят петли.

Ничто не могло подготовить ее к такому, к этому осязаемому нечто, наполняющему ее голову волнами удушливой кислой сладости, воздушной суповой ферменции прогорклой свинины, спелых персиков и сырного мускуса. Это не просто запах или вкус, или что-то еще, поддающееся восприятию. Шершни — воюющая какофония саранчи, и Твила задыхается, протягивает руку сквозь черноту, чтобы найти опору. От головокружения она моргает и щурится.

Ночь просачивалась сквозь грязные занавески над ванной — единственный прямоугольник с более светлой тьмой.

— Арлин?

Откуда-то спереди доносится прерывистое хныканье. Блестящий страх, сшитый на фоне мрачных оттенков цветов, которых Твила никогда не видела. Она делает шаг, нога задевает мягкую протекающую Арлин, мертвая девушка стонет и тянет себя в ванну. Затухающая часть сознания Твилы, запертая глубоко внутри лабиринта восковых шестиугольников, беспокоится о том, сколько всего осталось на полу, потому что все, к чему она прикасалась, все еще там.

Желудок Твилы урчит, когда она склоняется над ванной, и ее новый голод почти так же чудовищен, как звуки, доносящиеся из разорванного горла зомби.

В последние мгновения перед рассветом она идет одна по безмолвным улицам города, мимо дымящихся углей многоквартирных домов, брошенных машин и сотен других банальных зрелищ ушедшего апокалипсиса. Мертвецы знают ее, чуют противоречивую смесь теплого мяса и зелено-черной гнили, которая пятнает ее лицо, руки и одежду. Они лишь колеблющиеся тени, съежившиеся бродяги, мимолетные бойни. А живые — всего лишь слух на сонных устах ночи.

Шершни за глазами исчезли, а в голове так же тихо и спокойно, как утром. Из носа у нее капает мед.