Меж двух миров

Полдень, день переходит в палящий летний зной, на асфальте мерцает мираж. Липкий запах кудзу из окна ничем не отличается от запаха разлагающегося зомби, который, кажется, усиливается каждый раз, как Арлин бросается на дверь ванной.

Близнецы лежат на полу, там немного прохладнее, голова Твилы лежит на костлявых коленях брата. В их проигрывателе садится батарейка, они слушают только This mortal coil и Cocteau Twins, потому что ее голова до сих пор трясется, а гудение у основания черепа медленно растекается, пока шершни проникают в мозг. Желудок бурлит от бессмысленной схватки с обедом — она едва три раза откусила от сыра чеддер и несвежего сэндвича, как все тут же полезло обратно. Ей хочется подремать, хочется вернуться в мертвую яму, где шершни и звуки из ванной не могут ее найти.

Блонди расчесывает ее волосы, распутывает колтуны и Твила знает, что он подпевает магнитофону только затем, чтобы она не увидела, как сильно он напуган. Если она не будет смотреть в его лицо, то ей удастся в это поверить. Она закрывает глаза, сосредоточившись на голосах, мелодии и приятном прикосновении щетки к ее черепу.

— Ты это слышала? — спрашивает он.

Твила открывает глаза и смотрит на три четки, висящие на его шее — черные бусины из оникса и три идеально ровных распятия, и слушает.

Где-то на улице раздаются выстрелы и визг горячих шин. Мужские крики и выстрел. Сирен не слышно уже несколько часов, и она задается вопросом, мертвы ли копы или просто где-то прячутся.

— Совсем рядом, — говорит Блонди. Возвращающийся в его голос страх заставляет шершней извиваться и гудеть.

— Эй, Эббот, — говорит она, пытаясь услышать собственный голос сквозь скрежет гравия. — Что легче выгрузить — грузовик с шарами для боулинга или грузовик с мертвыми младенцами?

Он все еще смотрит в открытое окно на мерцающее хромированное небо и кажется, ничего не слышит. И, черт, она чувствует себя слишком хреново, чтобы шутить, но смотреть на отчаянье, сжавшее его губы и глаза, спрятанные в ореховой скорлупе, еще хуже.

— С мертвыми младенцами, — наконец отвечает он. — Можно использовать вилы.

— А что хуже грузовика с мертвыми младенцами?

— С живым младенцем внизу. И он прожирает путь наверх.

— А что хуже этого?

Он пропустил свою реплику. На улице визжат тормоза, и машина во что-то врезается.

— Блонди?

— Ему это удается.

* * *

Под желтоватым небом, похожим на свиное брюхо, зияет могильная яма. Она выдыхает угольный дым и мягкое серое облако пепла. Твила подходит ближе к краю, под ее ботинками хрустит битый сланец.

Позади нее шаркают и ворчат бессонные зомби, они небрежно бродят гуськом у края ямы — марш свинцовых ног по часовой стрелке. Внезапно что-то рвется и падает, это тут же пинают и затаптывают. Любая претензия на разницу в лицах — лишь пустая вариация на слащавую тему.

Из ямы не доносится ни звука, только треск пламени. Как дождь, думает она, как шипение грозового ливня, и над ней самодовольно грохочет серо-желто-зеленое небо. Молния, черная и плоская, как глаза мертвой девушки, пронзает тлеющий мир и мгновенно втягивается обратно в клубящиеся облака.

Начинается дождь. Он не падает, а сочится с израненного неба маслянистыми гнойно-слизистыми каплями.

Твила поворачивается к шторму и вздрагивает, когда первые теплые капли падают на ее щеки и лоб. Еще один раскат грома сотрясает улей позади ее глаз, суставчатые лапки бегают и щекочут пазухи, спускаясь к задней части горла. Она давится, выкашливает мокрый сгусток шершней, и еще большее их количество тут же заполняет ее рот, жужжа крыльями и беспокойно шипя. Они переползают через ее губы, лезут из ноздрей и ушей.

Дождь переходит в ливень, укрывает разложение, обрушивается на Твилу и пропитывает ее до тех пор, пока волосы не становятся гладкими, а одежда не прилипает к телу. Позади нее ноги зомби шлепают по грязи и мокрому камню.

Дразнящее жужжание тысяч ленточных язычков, когда насекомые всасывают гнилостный нектар с ее лица и, карабкаясь друг на друга, несут свои полные животы обратно в ее череп. Твила терпеливо ждет, пока они не закончат, пока у нее не заболит челюсть и дождь не превратится в кислый туман.

«Неужели это было так легко для Евы?» — думает она. Затихающий гром — стальной лязг захлопнувшихся садовых ворот и защёлкнувшихся замков.

От обугленных костей и бесформенных горящих предметов со дна могильной ямы поднимается пар.

Звук — скрип бревен на съемочной площадке с пиратским кораблем, ритмично поскрипывающие деревянные качели у неутомимого океана. В течение времени, которое уходит на то, чтобы вечер сменился сумерками, а затем первыми пятнами ночи, Твила неподвижно лежит спиной к звуку. Больше нет уличных фонарей, нет мандаринового сияния от неоновой вывески бара через дорогу. Нет призрачного свечения от моста через овраг.

Но у нее есть шуршащее наставление шершней, десять тысяч тихих голосков в приглушенном медовом хоре, снова и снова звучащих в ее голове.

Последний катехизис, очевидные «делай» и «не делай» нового единого порядка. Специалист по этикету для блестящих созданий, вылупившихся из куколок лихорадки и грез.