Метрополис

Французы называют такой выстрел в голову coup de grâce — удар милосердия, но ничего милого или сердечного в нем нет. А самое ужасное, что голубые глаза капрала в момент его последнего испытания были широко распахнуты. Я говорю «его последнего испытания», но, разумеется, это было испытание и для меня. Капрал наблюдал, как я расстегиваю кобуру своего «Веблея», и, клянусь, улыбался. Уже было достаточно тяжело, но потом он шепотом справился о состоянии моей ноги. Я на всю жизнь запомнил выражение его лица, и даже сегодня, десять лет спустя, могу вспомнить эти события, будто они случились вчера. Я часто просыпался от невероятно яркого кошмара, в котором снова был во Фризе с этим «Веблеем» в руке. И одного такого сна хватало, чтобы несколько дней страдать тяжелейшей депрессией. Столько раз я сожалел о том, что пуля досталась не мне, а бедному капралу.

Даже сейчас, записывая все это, я вижу, как его череп взрывается, точно лопнувший футбольный мяч: я тщательно подбираю слова. Капрал до войны играл в футбол за команду «Врексхэм Юнайтед» и трижды выигрывал Кубок Уэльса. Между тем одного вида и запаха примулы вечерней мне достаточно, чтобы превратиться в бормочущую развалину».

В этом месте Рэнкин закончил печатать, хотя, судя по тексту оригинала, был лишь на середине главы. Я дочитал бы ее, если бы знал английский.

Я отложил рукопись, затянулся «Салемом» и на мгновение задумался. Странное чувство вызывал рассказ человека, который когда-то был моим врагом, хоть и являлся наполовину немцем, но, во всяком случае, это заставило меня осознать, что сходства у нас с ним куда больше, чем различий. Мы словно были братьями по оружию. И я вдруг понял, что, как и фрау Вайтендорф, немного беспокоюсь за Рэнкина.

— Ну? Что вы думаете?

Я почти забыл, что не один в комнате англичанина.

— Те цветы на буфете в столовой, — произнес я. — Желтые. Как они называются?

— Примула вечерняя, — ответила фрау Вайтендорф. — Я собираю их в парке Генриха фон Клейста. В это время года их там тысячи. Красивые, не правда ли? А что?

— Когда вы их туда поставили?

— В субботу днем. Это важно?

— Думаю, в будущем было бы неплохо выбирать какие-нибудь другие. Похоже, эти цветы пробуждают у нашего англичанина ужасные воспоминания. Возможно, даже суицидальные.

— Как такое возможно?

— Не знаю. Но это определенно совпадает с моим личным опытом. Самая пустяковая вещь способна вызвать разные неприятные мысли о войне. — Я докурил и затушил сигарету. — Наведу кое-какие справки на «Алекс» и попрошу кого-нибудь проверить больницы. На всякий случай.

Я мог бы упомянуть еще и зал «Ханно», если бы не тот факт, что недавно сам его посетил и был более-менее уверен, что не видел там покойника, похожего на Роберта Рэнкина.

С «Алекс» позвонили и попросили меня прервать отпуск и прийти на следующий день, что оставляло достаточно времени для ужина с Теей фон Харбоу. Она предложила встретиться в отеле «Адлон».

Теа оказалась высокой, скорее интересной, чем красивой, полноватой женщиной лет сорока. Глядя на нее, трудно предположить, что она написала сценарий фильма о роботах и индустриальном будущем. Мне легче было бы поверить, что передо мной оперная певица: грудь у нее определенно подходящая.

На Тее был светлый твидовый костюм, мужская рубашка и галстук, белые чулки и пара серебряных сережек. Короткие светлые и зачесанные набок волосы; рот, возможно, слишком широкий, а нос — слишком длинный, но она выглядела элегантной, как бритва Оккама, и такой же острой.

Теа пришла с дорогим канцелярским набором от «Либманн» и кучей разнообразных мелочей, которые заставили меня подумать, что она, возможно, бывала в Индии: золотым портсигаром с эмалью, напоминавшей любимый ковер Великого Могола; множеством браслетов из серебра и слоновой кости; зеленым клатчем с вышитым индуистским богом, где лежали лорнет и несколько крупных банкнот. Они оказались очень кстати: ресторан отеля «Адлон» был самым дорогим в Берлине. Я об этом знал, поскольку успел увидеть в меню суммы выкупа, которые здесь смеха ради называли ценами. К тому же за соседним столиком сидел Фриц Тиссен[33]. Естественно, Теа фон Харбоу оказалась его подругой; я полагаю, она знала всех, кого стоило знать, а Тиссен стоил и того больше. На нем был чрезвычайно изысканный двубортный серый костюм, по сравнению с которым мой собственный выглядел шкурой мертвого носорога.

— И когда вы стали полицейским? — спросила Теа.

— Сразу после войны.

— И вам только сейчас удалось попасть в Комиссию по расследованию убийств?

— Я никуда не торопился. А что насчет вас? Как вы попали в кинобизнес?

— Обычным способом — через мужчину. Через двух, если быть честной: моего нынешнего мужа и предыдущего. Наверное, мне всегда больше хотелось быть писательницей, чем женой. И до сих пор хочется, по правде говоря.