Метрополис

Так случилось, что во вторник днем в выставочном зале «Ханно» я увидел лишь одного художника. К моему удивлению, он делал не анатомические зарисовки: все его внимание занимали настоящие раны — перерезанные глотки или полностью выпотрошенные тела. К тому же казалось, мертвые мужчины его совсем не интересовали — только женщины, и желательно полуголые. Художнику было около сорока. Худощавый, с темными волосами и по непонятной причине одетый как американский ковбой. Во рту он держал трубку и почти не замечал окружающих — то есть живых. Я несколько раз заглядывал через его плечо в альбом для зарисовок, просто чтобы составить собственное мнение, прежде чем наконец представился и показал жетон Крипо. Я, разумеется, не искусствовед, но назвал бы его стиль порочным. Думаю, нарядись он индейцем апачи, я бы его даже арестовал.

— Мы можем поговорить?

— А чего? У меня неприятности? — спросил он, и я почти сразу понял, что передо мной берлинец. — Абсолютно уверен, нет закона, который запрещает то, что я делаю. И никаких правил я не нарушаю. Уже спрашивал людей, отвечающих за это место, и они сказали: рисовать можно все, что нравится, нельзя только фотографировать.

Несмотря на эксцентричный вид — он даже носил шпоры — этот тип был берлинцем: отстаивание своих прав перед лицом прусского чиновника — вещь такая же характерная, как и акцент.

— Что ж, тогда вы знаете больше моего, герр…

— Гросс. Георг Эренфрид Гросс[28].

— У вас нет никаких неприятностей, герр Гросс. По крайней мере мне о них неизвестно.

Я просто хотел бы поговорить с вами, если можно.

— Ладно. Но о чем мы будем говорить?

— Об этом, конечно. О том, что вы рисуете. О вашей любимой теме. Об убийствах. В частности, об убитых женщинах. Послушайте, здесь неподалеку, на Луизенштрассе, есть бар «У Лауэра».

— Знаю это местечко.

— Позвольте угостить вас.

— Это официально? Наверное, мне стоит пригласить своего адвоката.

— А в чем дело? Вам не нравится полиция нашей прекрасной столицы?

Он рассмеялся:

— Вы явно обо мне не слышали, сержант Гюнтер. Похоже, сейчас закон и моя работа не очень ладят. И не впервые. В настоящее время меня преследуют за богохульство.

— Боюсь, это не по моей части. Единственная картина в моем доме — меццо-тинто Гегеля, и можно подумать, что ее создал злейший враг философа. Даже с перерезанным горлом и торчащей из штанов задницей нельзя выглядеть хуже.

— История учит нас, что никто никогда ничему не научился у Гегеля. И меньше всего — искусству или хотя бы истории. Но ваш образ неотразим. Я его позаимствую.

В баре я купил каждому из нас по пиву — два бокала пенистого «Шультхайс-Патценхофер», лучшего пива в городе, — и мы сели за укромный столик. Не то чтобы для Георга Гросса это имело большое значение: казалось, он не возражал против того, что люди смотрели на него как на сумасшедшего. Вероятно, это само по себе должно было быть искусством, вроде прогулки по улице с домашним омаром на голубой шелковой ленте. Пока мы разговаривали и потягивали пиво, Гросс рисовал меня тушью, причем делал это быстро и с большим мастерством.

— Так что это за наряд Тома Микса? [29]

— Вы пригласили меня сюда, чтобы поговорить о моей одежде или о моем искусстве?

— Возможно, и о том и о другом.

— Знаете, у меня может возникнуть соблазн переодеться полицейским, если я сумею купить форму.

— Вам не понравятся сапоги. И шлем. И жалованье, если на то пошло. А переодеваться в полицейскую форму в этом городе, скорее всего, — преступление. Вообще, берлинские полицейские без особого юмора относятся к подобным вещам. Да и к любым другим, если подумать.

— Можно предположить, что так и есть, принимая во внимание эти сапоги и кожаный шлем. Однако одного нельзя отрицать: дубинка всегда бьет слева. И никогда справа.

Я слабо улыбнулся:

— Не слышал этого раньше.

— Доказано субботней демонстрацией, на которой застрелили рабочего.

— Вы коммунист?

— Удивитесь, узнав, что нет?

— Честно признаться, да.

— Я однажды встречался с Лениным, потому и не коммунист. Он оказался совершенно непримечательной фигурой.

— Могу я спросить, зачем человеку, который встречался с Лениным, переодеваться в ковбоя?

— Называйте это романтической увлеченностью. Наверное, я всегда любил Америку больше России. Когда был мальчишкой, запоем читал Джеймса Фенимора Купера и Карла Мая.

— Я тоже.

— Я бы удивился, скажи вы что-то другое.

— Говорят, помимо увлечения Диким Западом, Карл Май питал слабость к псевдонимам.

— Верно.

— Так Георг Гросс — ваше настоящее имя? Или что-то другое?

Гросс порылся в куртке, достал удостоверение и молча протянул его мне. Я рассмотрел документ, поднес к свету — не для вида, вокруг полно подделок — и вернул обратно.

— Но так уж получилось, что вы правы, — сказал Гросс. — Мне тоже нравится пользоваться псевдонимами. Если ты художник, подобные вещи не только возможны, но и оправданны. Даже необходимы. В наше время человек становится художником ради того, чтобы устанавливать собственные правила.

— А я-то думал, художниками становятся потому, что хотят рисовать.

— Наверное, именно поэтому вы стали полицейским.