Метро

Леху сразу обезболило, даже будто рана затягиваться начала. А Гомер тут был не в своей тарелке; только в самом начале, как нырнули в витой и бесконечный коридор, он вдруг выкрутил свою окостеневшую шею так, как она и вывернуться не могла, назад — и потом все оглядывался, оглядывался через плечо.

— Что, дед? — спросил у него Артем.

— Кажется… Все время кажется… Везде… Все время… — ответил Гомер. — Девчонка одна… С которой… Которая…

Олежкина голая нога стала ускользать от Гомера.

— Молодец, дед-то, а? — пропыхтел Леха.

— Держи лучше. Вон. Вон та дверь!

Занесли умирающего внутрь. Там была очередь из раздраконенных душ; и из зудящих тел. Одни бабы. Вышла врачиха — в толстых очках, с самокруткой, сиплая и мужиковатая.

— Не жилец! — уведомил ее брокер на всякий случай.

Чтобы Олежек не пачкал приемную последней кровищей, его согласились сразу взять в оборот. Уложили в растопыренное женское кресло, взяли рожок патронов авансом, если все равно околеет, и сказали не ждать.

Лехе дали спирта рот в руке напоить, но он все равно в очереди остался.

— Тут-то они как люди сидят, а не как профессионалы, — объяснил он Артему шепотом, кивая на печальных дам. — Вдруг ту самую встречу?

Вдруг. Ну, попрощались.

Что мог — сделал, объяснил себе Артем. На этот раз сделал, что мог.

Гуляй смело.

* * *

— Вот: или туда, или сюда.

Сидели в какой-то комнатенке. Рядом гнулась на шесте некрасивая и недокормленная девчонка лет четырнадцати; груди у нее не было совсем, и жалостливо торчали ребра, натягивая застиранное трико. Она все лезла своими костями Артему в миску с супом, а ему было страшно обидеть ее, совсем прогнав, потому что других клиентов у нее не имелось, и он просто делал вид, что ни шеста никакого тут нет, ни девчонки. Или так еще обидней ей было? Где у проститутки гордость, в каком месте? Неизвестно. Суп был дешевый зато, а считать уже приходилось. Быстро ушли патроны — и ни на что.

На стене висела карта метро. Про нее и говорили.

От Цветного бульвара дальше шли две дороги. Одна — по прямой — на Чеховскую. Другая — через переход — к Трубной, и потом на Сретенский бульвар. И по первой можно было, если карте верить, к Театральной попасть, и по второй. Но по обеим — нельзя. Давно карту рисовали.

Пересадочный узел — Чеховская, Пушкинская, Тверская — теперь по другому именовался: Четвертым Рейхом, и приходился якобы наследником Третьему. Может, завещание подделал, а может, и перевоплотился.

Режим убить можно, империи дряхлеют и мрут, а идеи — как бациллы чумы. Они в мертвецах, которых сгубили, засохнут и уснут, и хоть пять веков так прождут. Будешь туннель рыть, наткнешься на чумное кладбище… Тронешь старые кости… И неважно, на каком языке раньше говорил, во что верил. Бацилле все сгодится.

А бывшая Сокольническая ветка, пополам рассекающая метро, давно стала Красной Линией. Не по цвету так названной, а по исповеданию. Уникальный эксперимент: построение коммунизма на отдельно взятой линии метро. Формула та же — всеобщая электрификация плюс советская власть. Ну и прочие переменные этого уравнения; которые на самом деле и не переменные вовсе, сколько бы времени ни прошло.

Иные-то мертвецы пободрей живых будут.

— Я на Рейх не могу, — Артем помотал головой. — Нельзя. Чеховскую вычеркивай.

Гомер посмотрел на него вопросительно.

— Кратчайший путь все-таки. С Чеховской на Тверскую, а там Театральная следующая уже.

— Вычеркивай! У меня там…

— Ты русский же? Белый.

— Не в этом дело. Меня там… — Артем поманил пальцем скачущую в отчаянии девчонку. — Иди, супу поешь. За мой счет. Не висни тут.

Как-то не моглось ему откровенничать вслух после ганзейских разговоров. Везде свитера мерещились.

— Не важно, что. Через Рейх не пойду. Я, знаешь, этих паскуд… На плоту, когда плыли сюда… Еле усидел. Не было бы их пятеро… С пятерыми как-то… Несподручно. Нежилец еще этот наш… С яйцом…

— Дурацкая ситуация… — Гомер пригладил дремлющую у него на коленях курицу. — Жалко мужика.

— Длинный день сегодня какой, — Артем утерся. — Эй! Эй, официант!

— А? — официант был пожилой, неопрятный, равнодушный.

— Что есть? Самогон есть?

— Грибной. Сорок восемь градусов.

— Да. Будешь, дед?

— Грамм пятьдесят если только. И колбасы. А то развезет.

— И мне сто.

Принесли.

— Бесконечный какой-то день. Давай за идиота этого, что ли. За Олежка. Чтобы жил. Чтобы не снился мне со своим яйцом.

— Ладно. Глупая история совершенно. Нелепая.

— И мне ведь близко чиркнуло. Знаешь, вот ничего не чувствуешь. Вжик. А сейчас думаю: могло уже все кончиться. И не худшим образом. Тебе бы подошло для твоей книжки? Рраз! И такая концовочка, а? Случайная пуля.

— Ты правда думаешь, что тебя там убить могли?

— Может, и к лучшему бы, а?

— В трех станциях от Театральной?

— В трех станциях… — Артем опрокинул еще; оглянулся на утопившуюся в супе танцовщицу, на кислого официанта. — Он там есть вообще, этот радист, а, дед? Правду скажи. Куда я иду вообще? Зачем?

— Есть. Петр. Умбах, кажется, фамилия. Петр Сергеевич. Познакомились. Мой ровесник.

— Умбах. Это прозвище? Как будто из Рейха сбежал. От паскуд этих.

— Вам еще?