Метро

— А что он? Где? Всегда с собой? Слышит тебя?

— Где. Там же, где Саша твоя. С ним по-другому и не поговоришь.

— П-прости. Не хотел.

— Это я не хотел. Чтобы это всякие слышали. Не буду больше. Я все понимаю: Ж-жени нет, Артем. Точка.

— Простишь?

— Все, хер с Женей. Закончили. Афиц-цант! Уговорил! Давай сюда глисту свою. Порежь только… Помельче. Чтобы непонятно было. Жалко твою Сашку.

— Сашеньку.

— Может, надо было ей и оставаться на своей станции? Может, нам всем надо было просто оставаться на своих станциях, а? Не думал? Я вот иногда думаю… Сидеть дома и никуда не ходить. Грибы растить. Хотя… Женька остался вот, и что?

— Я. Я что говорю-то… Я ведь раньше машинистом был. Метро. Настоящим машинистом метро, да-да. И… Вот теория у меня… Сравнение такое, как бы. Что жизнь — как ветка… Как рельсы. Есть на ней стрелки, которые рельсы эти переключают. И конечная — но не одна, а несколько. Кому — просто отсюда туда, и все. Кому — в депо на покой. Кому — через секретный межлинейник на другую ветку перескочить. То есть… Конечных много может быть. Но! Пункт назначения у каждого — только один! И — свой! И надо на путях все стрелки правильно перещелкнуть, чтобы попасть именно в пункт назначения! Сделать то, ради чего вообще появился на свет. Я понятно излагаю? И вот, я начал говорить, может быть, я старый дурак, и это все дурацкая романтика… Но от случайной пули умереть… Или вообще не выходить никуда… Это все не твое, Артем. Мне кажется. Не твой пункт назначения. У тебя — другой. Где-то.

— Твоими бы устами, — Артем выпустил дух. — А ты на какой линии служил? Твой-то пунктик где был?

— Я? — Гомер махнул еще стопарь. — Я на Кольцевой.

Артем скривился. Подмигнул старику.

— Смешно. А глиста ничего. Если не знать, как она называется… А?

— Я не буду.

— А я буду. Вот что, дедуль: встречал я уже людей, которые мне про жизнь, про судьбу… Про предназначение. Х-херррня. Ересь. Понял? Ничего нет. Есть пустые туннели. И ветер по ним дует. Все!

Он сгреб в сосущий желудок остатки глисты и поднялся на воздушных неверных ногах.

— П-пойду па-ассу.

Выпал из одной комнатенки в другую — за фанерку — и все изменилось. Был бар с шестом и беднягой в трико, потолок два метра, а стала — проходная, коридор, в котором матрасов набросано, и на матрасах возятся голые люди, кто — не спеша, кто — яростно, задевая друг друга, пытаясь найти точку опоры, выставляя голые пятки, нащупывая ими твердь; стены заклеены страницами из порножурналов, выцветшими и выдохшимися. Низко — не разогнуться. Качнулся дальше…

Огромный живот в курчавых волосах, а на голове совсем волос не осталось, подтяжки полосатые, сидит на продавленном диване, и на каждом колене — по нимфе, а стены в обоях таких, таких домашних, как наверху, в брошенных квартирах бывает… Гладит девчонок по голым спинкам, они выгибаются, как кошки… Целует одна другую… Жир колеблется, трясется… Он хватает за затылок одну, по-другому, грубо. Гаснет свет… Дальше на ощупь.

— Где тут сортир?

— Дальше!

Рояль разбитый дребезжит, настоящий рояль! И прямо на крышке разложили дородную мадам, один окорок вправо, другой влево, мадам пищит тоненько, посередине усердствует человек в джинсовой куртке; поджарый зад с ямками утоплен в мясной роскоши… Плывет потолок… На потолке что это нарисовано? Нет… Дальше нужно.

Трое в черной форме: говорят, в старом мире ее для железнодорожников сшили, но она и в новом себе хозяев нашла; на рукавах — трехлапые пауки, черные в белом круге: триумвират Чеховской, Тверской и… Пушкинской. Точно. Тут же всего один перегон до них. Они сюда каждый день, наверное… Ночь. Прямо стоя, ей задрал, себе спустил… Она закусила губу, терпит… Еще двое в очереди, готовятся. Дисциплина. Рояль тут еще слышно, и этот черный будто подстраивается… Сразу два выхода: направо и налево.

— Где…

А вот опять по-простому. Ноль декора, тела вповалку, как ров с расстрелянными, и шевелятся так же вяло, как недобитки… Дурь клубится, ползет в щели из комнаты — соседям ноздри щекотать. В глаза этот дым, в легкие, в голову, в сердце. Дальше, дальше… Откуда же он шел, Артем? Как он назад возвращаться будет?

Прямо или налево?

Вот черт с исхлестанной задницей, и над ним трудится плечистая такая… Где они берут белье это, Господи? Ведь с трупов наверху снимают… Качественное белье какое, импортное…

Мальчик-одетый-девочкой навстречу, утирает губы рукавом платья, а у самого усы; как в цирке уродов — бородатая женщина… Тут ведь раньше цирк был, прямо над этой станцией… Знаменитый старый цирк на Цветном бульваре…

И еще дверь. Может, тут? Должен ведь у них быть тут где-то…

Застолье какое-то. В маскарадных масках. То есть, хотели маскарадные… Сами рисовали, что ли? Не отсюда ли этот… Сбежал?

Поднимается навстречу хрупкая такая, изящная, и совсем… Рукой только прячет… В руке… И шею… К шее… Чувствует, что шея… Что там…

— Сядь. Сядь. Не уходи. Сядь. Побудь.

— У меня… Гриб. Аня, — нашарил гриб в кармане, взялся за него, как за оберег.

— Смешной.

— Где тут у вас? Мне надо… Надо!

— Вон. Туда. А потом ко мне. Пожалуйста.

Но нет, туда больше не возвратился: потерялся.