Местечковый романс

– Вы правы. Пули рикошетом летят в нас. Этот молодой бунтовщик Рафаэль Парный, тёзка моего внука, стал первым безумцем-евреем, которого в Литве поставили к стенке. Остаётся только молить Бога, чтобы он оказался и последним, – сказал реб Ешуа. – Негоже евреям будить от спячки чужой народ, вытаскивать у него из-под головы подушку и призывать к неповиновению. Пусть спит и сам пробуждается.

– Святые слова! – воскликнула Роха. – Мог же бедняга стоять у своей печки, спокойно выпекать субботние халы, баранки, бублики и булки, и литовцы не точили бы на всех нас зубы. Когда живёшь в чужом доме, не рушь против воли хозяина стены и не перестраивай на свой лад то, что тебе не по душе.

– Вот именно! А теперь давайте помолимся о том, чтобы Бог вразумил неразумных, – сказал реб Ешуа, вошёл в синагогу, сел на своё место в первом ряду и раскрыл молитвенник.

Расстрел молодого еврея-пекаря и впрямь потряс Роху, но аресты и смена президента на неё никакого впечатления не произвели. Все её мысли были поглощены армейскими делами сына. Ни она сама, ни просвещённый реб Ешуа Кремницер, ни Хенка не ведали, когда же в Каунасе отменят это чрезвычайное положение и в Йонаву вернется Шлеймке.

А случилось так, что сразу после праздника Хануки в дом пулей влетел запыхавшийся от бега и от радости Мотл и с диким криком победителя возгласил:

– Он идёт! Шлеймке идёт! В военной форме! – Он, не переводя дыхания, снова бросился во двор, чтобы первым повиснуть на шее у старшего брата.

Вслед за Мотлом во двор высыпали Довид в своём замасленном кожаном фартуке, в котором он, казалось, и на белый свет родился; взлохмаченная, на заплетающихся от волнения ногах Роха, тихая Хава и, наконец, Хенка, не пропускавшая случая наведаться за свежими новостями к своей будущей родне.

Молодцеватый Шлеймке в военной форме – под распахнутой шинелью галифе, гимнастёрка, туго перепоясанная толстым солдатским ремнём с железной пряжкой, и в хромовых сапогах – выглядел, как заблудившийся путник. Он улыбался виноватой улыбкой, как будто просил прощения за своё долгое отсутствие.

– Ну, здравствуйте, люди до-обрые, – протянул он нараспев.

– Здравствуй, сынок, здравствуй, – приноравливаясь к его тону, ответила Роха, от избытка чувств обслюнявила небритого бравого кавалериста и под дружный смех домочадцев спросила: – А конь? Где твой коняга?

– В конюшне, – отшутился Шлеймке и по очереди стал обнимать отца, сестру и Хенку. – Моему вороному, мама, ещё предстоит служить и служить.

– За хорошую службу могли бы подарить тебе эту животину, – сияя, как надраенная к Пасхе посуда, сказала Роха. – А зачем тебе ремень с железной пряжкой, галифе? Где ты видел в нашем местечке еврея, который расхаживал бы в гимнастерке и в таких дурацких штанах? А конь, конь – это вещь. Если бы нам не пригодился в хозяйстве, можно было бы кому-нибудь его продать. Тому же водовозу Мейлаху Силкинеру или балагуле Пейсаху Шварцману. Мы взяли бы за него совсем недорого.

Хохот, похлопывания по плечам, победные возгласы…

Хенка благоразумно держалась в стороне, старалась не мозолить глаза, уступив Рохе первенство и отдав возвратившегося сына в её полное распоряжение. Даже Довид не соревновался с женой в излиянии нежных чувств к отслужившему свой срок отпрыску и, как всегда, не стал растрачивать скромный капитал радости. Он спокойно, сверху вниз, оглядел безлошадного кавалериста, как будто снимал с него мерку, и сказал:

– Перед тобой, Шлеймке, хочется встать по стойке «смирно» и взять под козырёк. Но эта форма, скажу я тебе, не реклама для портного – останешься в ней, никто не придёт к тебе шиться. Мундиры, погоны, лампасы на евреев всегда наводили только ужас.

– Переоденусь, переоденусь, – расплываясь в улыбке, пообещал сын.

Бурно нарадовавшись во дворе, домочадцы и Хенка потянулись следом за Рохой к дому, как цыплята за квочкой…

– А мы тебя ждали на Хануку, наварили с Хенкой бульону, нажарили оладий, напекли пирогов с изюмом и корицей, и всё это навернули Хава с Мотлом. Сейчас ничего, кроме горохового супа, пары кусочков курицы и остатков субботней халы да полбутылки пасхального вина, нет.

– Хватит нам и по одной рюмочке! – сказал Шлеймке. – Лучшее блюдо на свете – это свобода. Никакой казармы, никакой гауптвахты, никакого начальства в погонах. Свобода! Что может быть вкуснее и слаще, чем она? Отосплюсь, заработаю у Кисина немного деньжат и отправлюсь с Хенкой в Каунас за другим конём – железным. Возьму на выплату «Зингер» и с Божией помощью поскачу на нём галопом к своей удаче.

– Дай тебе Бог скакать и скакать на нём до глубокой старости, – сказала Роха. – «Зингер» – это то, что красит еврея, это его надёжный конь, он никогда не встанет на дыбы, не лягнёт копытами и не сбросит седока на скаку.

Родственники и Хенка выпили остатки пасхального вина, снова потискали переодетого в цивильное платье свежевыбритого Шлеймке и за полночь стали расходиться.

– Я провожу тебя, Хенка, – сказал виновник торжества.

Он провожал её до самого заснеженного рассвета, не чувствуя ни холода, ни усталости.