Месть и прощение

– Джеймс плакал, отбивался, умолял отпустить его, но ничто не доходило до ее мозга взбесившегося зверя. Она только кричала через дверь: «Никогда! Никогда! Никогда!» Рассвирепевший Зиан вызвал подмогу. С помощью четверых соседей он взломал дверь, вырвал внука у дочери, и крестьянам удалось унять Мандину с помощью чего-то вроде смирительной рубашки, в которой руки у нее были сведены за спиной. Тогда она повела себя как в настоящей трагедии: Мандина стала биться головой о стены. «Верните мне его! Верните мне его!» По ее голове текла кровь, но она продолжала биться о перегородку. Целое море крови. Впятером мы еле смогли с ней совладать в ожидании, пока приедут медики. Те сделали ей укол успокоительного. Не подействовало. После тройной дозы она наконец погрузилась в сон, продолжая стонать. Я отвез твоего сына в отель на швейцарской границе, где она не могла бы до него добраться. Джеймса била дрожь; даже осуждая реакцию матери, он все равно весь трясся от сопереживания, гадая, правильно ли поступил, решив уехать: раз уж она так возражала, может, у нее были на то свои причины? Он захлебывался, рыдал, скулил, царапал себя. Я решился дать ему таблетку, чтобы он смог отдохнуть.

Поль вздохнул, прежде чем продолжить:

– Утром мне пришлось снова подняться в шале за его вещами. От тамошнего зрелища леденило кровь… Мандина, босая, в той же одежде, что и накануне, сидя на полу, ждала меня за входной дверью; бледная до синевы, посеревшая, безжизненная, с покрасневшими веками и сухими губами, она смотрела на меня с мертвым спокойствием, как если бы уже пребывала в ином мире. Она ходила за мной повсюду, держась за стены; не говоря ни слова, она смотрела, как я складываю одежду сына, убираю в чемодан, пакую его игрушки. Папаша Зиан наблюдал за ней краем глаза, но – я догадался – он, как и я, больше опасался ее спокойствия, чем вчерашней ярости. Пока два парня, которых я нанял, уносили чемоданы и сумки вниз, в деревню, я принял предложение папаши Зиана угоститься вместе с ним сливовым пирогом. Мандина оставила нас, когда мы уселись в кресла рядом с очагом, и пошла прогуляться с ничего не выражающим лицом. Мы выпили по капельке виноградной водки к кофе и беседовали, когда услышали неистовый лай. Папаша Зиан мгновенно вскочил. «Густ! – Что? – Густ, ее собака. Он такой старый, что не лает уже много месяцев!» Чуя самое страшное, Зиан бросился наружу, определил, откуда звук, и мы побежали в хлев. Над огромным желтым псом, который визжал от отчаяния, висела Мандина, ее шею стягивал ремень, который она привязала к центральной перекладине. Она судорожно дергалась, еще живая. В долю секунды Зиан кинул мне топор, я влез на балку по лестнице, которой она воспользовалась, и перерезал ремень. Тело Мандины упало на солому. Собака кинулась лизать хозяйку, а Зиан бросился на землю и ослабил узел. Мандина с налившимся кровью лицом дышала неровно и хриплым голосом повторяла отцу, который укачивал ее на руках: «Оставь меня. Я все равно это сделаю. Оставь меня». – «Нет». – «Да!» И тут папашу Зиана осенило: он отпустил ее, выпрямился, глянул на нее и вдруг закатил ей оглушительную пощечину. «Эгоистка!» – «Что?» – простонала Мандина, потирая челюсть. «Ты должна остаться живой ради него». – «Ради кого?» – «Ради твоего сына. Может, однажды ты будешь ему нужна». Мандина переменилась в лице. Она не пошевелилась, но возникшая внутренняя решимость возвращала к жизни ту Мандину, которую мы знали, – сильную, пылкую. Кровь снова побежала по ее жилам. Медленные слезы потекли по ее щекам, покалеченной шее. Она плакала от облегчения, улыбаясь сквозь рыдания. «Ты прав, папа, однажды я буду нужна Джебе». Папаша Зиан одобрительно кивнул, она свернулась калачиком в его руках, и он стал гладить ее с угрюмой нежностью – так крестьянин успокаивает молодую козу, – потом, поддерживая дочь, повел ее в шале. Час спустя она напевала, принимая душ. Мы с облегчением слушали ее, сидя внизу, убежденные, что она не станет вновь покушаться на свою жизнь.

Поль закончил рассказ, и оба друга замолчали, каждый размышляя над драмой Мандины и ее ребенка.

– Нальешь еще? – спросил Поль, протягивая свой стакан.

– Конечно.

Цедя золотистую жидкость, Вильям тихонько сказал:

– Спасибо, Поль. Я так и думал, что нечто подобное может произойти, но был не в силах с этим столкнуться.

– Даже лучше, что это был я. Теперь ты можешь спокойно предложить сыну все самое лучшее.

Поль встал.

– Ite, missa est[19]. Меня ждет семья. Я редко провожу воскресенье вне дома… И после всего, чего я насмотрелся…

Вильям проводил его до крыльца. На улице тусклый свет фонарей стирал цвета, упрощая формы. Несколько бегунов в капюшонах вынырнули из Булонского леса и теперь лавировали между солидными господами, выгуливающими собак.

– Еще раз спасибо, Поль.

Поль Арну надвинул шляпу на лоб, застегнул пальто, обмотал шею шелковым шарфом. Свежий ветер предупреждал о приближении парижской осени. Натягивая перчатки, Поль, не слишком расположенный вступать в этот негостеприимный мир, пробормотал:

– Знаешь, я никогда такого не видел.

– Чего?