Месть и прощение

Одним мгновенным озарением Вильям проник в происходящее. Мандина прощала его. Больше того, само понятие прощения было к ней неприменимо, она списала все долги прошлого. Для нее имел значение только настоящий момент, который перечеркивал все прежние беды; в этот момент ее Джебе наконец-то обретал отца, и она с гордостью указывала на него. Его отец был хорошим отцом. Его отец был очень красивым господином, очень умным, очень уважаемым, который преуспел в жизни.

Ребенок чувствовал, что в его жизни наступил переломный момент.

Его взгляд перебегал с матери на деда, потом на Вильяма. Он колебался. Непривычное давление ввело его в ступор. Вильям подошел и не раздумывая опустился перед мальчиком на колени.

– Здравствуй, – тихо сказал он.

– Здравствуйте, – ответил ребенок тоненьким голосом, успокоенный тем, что ситуация снова стала нормальной.

Он уважительно поцеловал взрослого в щеку, потом спросил, сверкая глазами от восхищения, которое готов был ему подарить:

– Вы и вправду принц?

* * *

В поезде, который уносил их обратно в Париж, неотрывно глядя на электрические провода, тянувшиеся вдоль железной дороги и мягко направлявшие его мысли, Вильям отдыхал, разбитый всеми переживаниями прошедшего дня. Оба адвоката, поглощенные другими делами, покинули его на несколько минут, чтобы посовещаться между собой.

Молодость казалась ему очень далекой. Десять лет отделяли его от того лета, от Мандины, от ее проворного живого тела, от их пламенной и невинной чувственности. С того самого августа он боролся: экзамены, дипломы, конкурсы… Он бился за признание дяди, бился за то, чтобы снова научиться ходить после несчастного случая, бился, чтобы помешать разорению Гольден-банка; да, с той поры вся его жизнь была одним сплошным сражением. А здесь, на альпийских отрогах, он открыл для себя, что можно просто жить, дышать, чувствовать прикосновение ветра, распахивать глаза, чтобы полюбоваться на мир, вставать утром и ложиться вечером; здесь можно было ждать кого-то десять лет и сердиться не больше, чем в Париже за пятиминутное опоздание.

Ему нравился сын, ему нравилась Мандина. И все же они оставались двумя незнакомцами. Посторонними. Под бдительным оком папаши Зиана Мандина и Вильям не прикоснулись друг к другу, подчиняясь сдержанности, естественной для Вильяма и вынужденной у Мандины.

Мюллер и Джонсон снова уселись напротив. Закрывая свой кейс, Джонсон помахал специальным набором, которым воспользовался, чтобы взять пробы у Джебе и Вильяма.

– Результаты сравнительного анализа ваших ДНК будут у нас через восемь дней.

Вильям и бровью не повел. Ему не нужен был тест на отцовство: Джебе был похож на него, вернее – поскольку ни у кого нет объективного представления о самом себе, – он походил на Жана, кузена по материнской линии, которого часто принимали за его брата. Наследственность не вызывала сомнений. Эта уверенность рождала в нем разнообразные и не самые приятные чувства: раз он отец, значит он еще и сволочь. Однако он ведь не притворялся с Мандиной. Когда-то он желал ее, и ничего больше, как и сегодня, – помыслить невозможно, чтобы она заняла какое-то место рядом с ним. Да и имеет ли значение сама Мандина! Он уже привык отталкивать ее, игнорировать ее боль, так что по отношению к ней следует лишь придерживаться уже выработанной линии. Но как быть с ребенком? Должен ли он отныне любить сына, которым пренебрегал? Единственного, которого ему суждено иметь? Он заговорил на эту тему с законниками:

– Что вы мне посоветуете относительно моего сына?

– Я вас не понял, господин Гольден. Мы упустили какую-нибудь деталь в договоре, составленном с Тьевеназами?

– Я говорю сейчас не о юридических аспектах, я говорю… об отношениях. Возможно, мне следует посещать его… Или я должен пригласить его в Париж… Но вместе с матерью или без нее, вот в чем проблема… И если мне потребуется консультация с судьей по вопросам опеки…

Остановив его взмахом руки, Мюллер уверенно заявил:

– Внесем ясность: что касается завещания вашего дяди, достаточно, чтобы у вас имелся сын, любить его вы не обязаны.

Джонсон согласно кивнул, явно забавляясь, и оба прыснули.

Вильям трусливо прикрыл лицо, чтобы замаскировать свою растерянность: как можно оценивать ситуацию с таким цинизмом? Решение пришло само собой: хотя бы в противовес этим хладнокровным монстрам, а главное – чтобы не походить на них, он будет любить сына.

Джеймс и Вильям привыкли друг к другу.

После того как тест на отцовство дал положительный результат, был запущен механизм официального оформления, с которым успешно справлялись Мюллер и Джонсон с одной стороны и папаша Зиан – с другой. Вильям Гольден унаследовал колоссальное состояние своего дяди, в том числе и банк. Он сменил холостяцкий лофт на частный дом в Шестнадцатом округе, который обслуживала куча слуг.

Вильям по-прежнему работал с полной отдачей, но в его жизни возникла новая забота: сын.