Мессианское наследие

который, как мог бы добавить г. Байньон, в последние тридцать пять — сорок лет все более активно стремится придать своему имиджу большую величественность и в общении с монархами вольно или невольно светит их отраженным светом. Но дело в том, что сама природа американской президентской власти активно противится монархическому статусу. И не только потому, как пишет Байньон, что президент представляет интересы определенной политической партии. И не потому, что некоторые прежние хозяева Белого дома, облеченные президентской властью, основательно дискредитировали ее. В конце концов, всегда было более чем достаточно монархов, которые не вызывали никакого доверия на троне. Главное заключается в том, что институт американской президентской власти по определению не может внушать такой же пиетет, как монарх, ибо авторитет монарха предполагает длительное (читай — пожизненное) пребывание на троне, а о какой длительности можно говорить, если президент находится у власти четыре или — в случае переизбрания — восемь лет [155]. Кроме того, важнейшая составляющая власти монарха — династический принцип, когда власть передается по наследству и символически побеждает время. В этой своей способности выходить за рамки времени и, так сказать, нейтрализовать его династия по сути выполняет те же функции, что и церковь. Она становится носительницей и воплощением непреходящих ценностей, смысла и цели земного бытия, которые не требуют пересмотра и корректировки на следующих выборах. Она, как никакая другая администрация и система власти, имеет мистические коннотаты в таких традиционных формулах, как «мать-Россия», «немецкий фатерлянд (отечество)», «милая Франция». Все эти коннотаты лежат уже за рамками сферы политики, по сути, затрагивая чисто религиозную сферу.

В 1981 г. бракосочетание будущих принца и принцессы Уэльских вызвало массовый подъем патриотических настроений и энтузиазма в народных массах — тех самых, от имени которых обличают и проклинают монархию не только марксизм, но и республиканский строй американского образца. Естественный вывод сводится к тому, что этот взрыв монархических настроений был связан именно с ритуалом бракосочетания будущей королевской четы, предполагающим и все прочие последствия брака: появление потомков, продолжение династии и сохранение всех тех ценностей, которые эта династия воплощает — ценностей, отождествляемых с самим понятием «Британия». Вневременной, архетипический характер этих ценностей стал своего рода современной кристаллизацией стародавнего церемониального порядка, актом живой преемственности с далеким прошлым и одновременно обещанием продолжения традиции в будущем. Буквально все детали этой церемонии — старинные, в стиле конца XIX в., наряды, кучера, ливреи и вицмундиры, даже сами традиционные фразы — служили созданию атмосферы «вневременности» этого момента. Посредством этой «вневременности» как бы временно аннулировалось, утрачивало свою силу само время и все те его составляющие, которые угрожают как настоящему, так и будущему.

Большинство из тех, кто выражал свои восторги по поводу бракосочетания будущего короля, воспринимали — осознанно или бессознательно — сам акт бракосочетания как последний оплот стабильности во враждебном и пугающе изменчивом мире. Посреди тягот жизни, разочарований в политических лидерах, социальных волнений и нестабильности, расовых конфликтов, роста безработицы, всевозможных слухов и страхов по поводу развития технологии микрочипов, волны забастовок, парламентских скандалов и прочих проявлений надвигающихся перемен монархия — благодаря собственному обновлению и продолжению в акте бракосочетания — казалась незыблемым бастионом. Она воплощает и осуществляет принцип постоянства и продолжения традиций. Между тем постоянство и продолжение — важные аспекты смысла бытия. И в той мере, в какой она воплощает эти принципы, монархия может служить хранительницей смысла бытия.

Для того, чтобы сохранить свой статус в современном мире, монархия должна учитывать запросы времени. Конечно, она не может оставаться институтом власти в том ее понимании, которое отстаивают некоторые монархические партии в Европе. Она более не может, все равно — явно или неявно, апеллировать к принципу собственной «богоустановленности». Она не в состоянии поддерживать ту жесткую социальную иерархию такого типа, который существовал в прежние времена. Наконец, она не в силах выступать за возврат к старорежимномудеспотизму и абсолютизму. Совсем другое дело — конституционные монархии типа тех, что существуют сегодня в Великобритании и Испании, Нидерландах и Бельгии, Дании и Швеции. Эти монархии выполняют реальные созидательные функции.