Месопотамия

Двери тихо отворились, и она проскользнула внутрь. Как ты тут? – спросила. – Что душ? Работает, – коротко ответил Боб. Она не поняла и протянула ему его стакан, полный золотой отравы. Если не умру – найду бессмертие, – подумал Боб и выпил. А дальше она взялась за дело. Взялась азартно, но было в этом азарте что-то механическое, что-то декоративно-оформительское, неутешительное и полностью бесперспективное. Во-первых, она заставила Боба лечь и не двигаться, вообще складывалось впечатление, что она боялась его активности, боялась его способности самостоятельно передвигаться, насторожённо следила за его выражением лица, прислушивалась к клокотанию в его горле, осторожно прощупывая – как бы между прочим, будто для его же удовольствия – карманы его безумных шортов: нет ли там каких-либо психотропных веществ или, на крайний случай, холодного оружия. Во-вторых, она сразу же начала стонать. И это – не прерывая процесса! Стонала неустанно, упорно. На какое-то мгновение Боб почувствовал себя младенцем, которого укачивают в люльке. Даже приподнял голову, чтобы посмотреть, всё ли у неё в порядке. У неё всё было хорошо, в отличие от него: она старательно трудилась над ним, помогая себе двумя руками, будто добывала огонь из отсыревшего дерева. В конце концов тоже подняла голову, перехватила его взгляд. Тяжело остановилась, закинула назад упавшую на лицо прядь волос. Что, – спросила, – слишком много алкоголя? Да, – ответил разочарованно Боб, – и его тоже. Ну, послушай, – она отнеслась к делу ответственно, чем-то этот ковбой с ирландскими оленями на шляпе её таки зацепил, не хотелось отпускать его ни с чем, – давай так: подбрось ещё полсотни, разрешу подержаться за груди. Что разрешишь? – не понял Боб. Но она уже освободила свой фантастический космическо-синтетический бюст. И уже сотрясала им в сине-розовых сумерках этой фотолаборатории, и что ему оставалось делать. Доберусь в аэропорт зайцем, – подумал Боб. Мэм, – сказал тихо, но уверенно, – вот всё, что осталось. Здесь нет полсотни, но и я уже ничего не хочу, согласись. И она согласилась. Взяла его последние мятые купюры и снова стала работать, будто в последний раз, с твёрдым намерением не отступать до победного конца. А когда и это не помогло, снова оторвалась на мгновение и сухим (но таким бархатным, таким глубоким!) голосом служащего нотариальной конторы сообщила, что если он в ближайшее время не кончит – придётся платить ещё, а поскольку платить ему нечем (и она прекрасно это понимает!), то она даже не знает, чем всё это закончится. Ну, сами знаете, как это обычно бывает. И тут можно было бы сказать, что он стал припоминать какие-то скрытые от чужих глаз, какие-то спрятанные и невысказанные видения и переживания, которые случились с ним в этой жизни, что разглядел в прозрачной неподвижности темноты, скажем, прекраснейшие женские лица, что вытащил из каморок прошлого самые трепетные мечты и ожидания, но нет, ничего подобного: механика женской нежности, неустанность интимного труда сделали своё сладкое дело, и не прошло и нескольких минут, как всё счастливо для всех присутствующих завершилось, без малейших финансовых осложнений, без неоплаченных долгов и невыполненных обещаний. Она вытирала его бумажными полотенцами, он смотрел на её туманный силуэт и вспоминал, как пальцы его нащупали тонкий, едва ощутимый шрам под её грудями, очевидно, после того, как она закачала себе под кожу весь этот пластилин, отчего груди её стали нежными и пружинистыми, вот только шрамы никуда не исчезли. И не исчезнут уже никогда.