Мертвый час

– Что? – в третий раз подпрыгнул Урушадзе.

– Сядьте. Если бы имелось алиби, мы отрицали бы вашу вину, утверждая, что Четыркин обознался. Но алиби нет. А присяжные Четыркину поверят, точно вам говорю. Потому предлагаю сознаться…

– Но я…

– …чтобы заставить прокурора изменить обвинение на менее тяжкое. Заявите, что в кабинет графа пришли безоружным, а револьвер, что обнаружили у вас при обыске, нашли в ящике, когда его взломали. Тогда Михаилу Лаврентьевичу придется снять обвинение в разбое, заменив его кражей и покушением на убийство. Это понятно?

– Убийство? Все равно каторга. Зачем тогда адвокат?

– Каторги не будет. Заявим, что выстрел случился самопроизвольно. Револьвер в ящике лежал с взведенным курком, когда взяли его в руки, он выстрелил. Доказать обратного прокурор не сможет. Ну а с обвинением в краже поступим так: насколько мне известно, тем вечером вам доставили письмо…

– Нет!

– Запоминайте, что говорю. В тот вечер вы получили письмо от родных, узнали об их тяжелом материальном положении, разнервничались и в который раз потребовали от тестя выплатить приданое. Волобуев снова отказал, вы с горя напились и перестали контролировать себя. В пьяном угаре вас посетила мысль самому забрать эти облигации. Не присвоить, нет, а просто поставить графа перед фактом, что расчет произведен. Думаю, присяжные проникнутся к вам сочувствием и признают вас по этому обвинению невиновным.

Тарусов видел, как внимательно Урушадзе его слушает, как отторжение и неприязнь сменяются непростыми размышлениями – что делать? Настаивать на своей невиновности и очутиться на каторге или признать вину и выйти на свободу.

– Гарантий не дам, но почти уверен, что наказание, если и случится, будет символическим. Арестантские роты или другая какая ерунда.

– Ты умный человек, князь, – подвел наконец черту под раздумьями Урушадзе. – Поступлю как скажешь. Теперь к жене…

– Постойте, в доме Волобуева вам появляться нельзя.

– Там Ася. Я жить без нее не могу!

– Ваше появление спровоцирует новый конфликт между вами и графом.

– Жаль, что он мой тесть. Иначе выпустил бы ему кишки. Не человек – шакал.

– Этого я и боюсь. Давайте я сам схожу к вашей супруге, сообщу, что вы на свободе. Если она согласится, снимете номер в гостинице…

– Опять ты прав…

– А пока пообедайте. Компанию вам составит мой помощник.

Как только Дмитрий Данилович вышел от прокурора, он телеграммой вызвал в Ораниенбаум Выговского.

– Спасибо.

– Извините, князь, последний вопрос. Деликатный. Вы больны сифилисом?

– Дозвольте, Иван Дмитриевич, самому допрос провести, – попросил Арсений Иванович, доложив, что Дорофей Любый доставлен на Большую Морскую.

– Валяй.

Похоже, не его сегодня день. А вдруг у Яблочкова получится?

Городовые втолкнули ломовика. Средних лет, высокий, крепкий, глаза серые, волосы густые каштановые, скулы широкие, уши оттопыренные.

– Доброго дня, – по-крестьянски поклонился полициантам Любый.

– Садись, – Яблочков показал Дорофею на стул, на котором десять минут назад сиживал Саночкин. – Знаешь, за что задержан?

– Нет, ваше благородие.

– За убийство.

– За какое убийство? – оторопело переспросил Любый.

– Значит, не одно совершил?

– Ваше благородие, ей-богу! – Любый упал на колени и, крестясь, пополз к Яблочкову. – Кроме скотины, никого не резал. Разрази меня гром.

Арсений Иванович со всего размаху въехал ему ногой под ребра:

– Не богохульствуй, сволочь.

Иван Дмитриевич постучал карандашиком по столу. Мол, не рукоприкладствуй.

Выбитым показаниям он не доверял. От боли и нестерпимого унижения любой может оговорить себя, а уж другого – за милую душу. Но следствию от этого пользы нет, наоборот, потеря драгоценного времени. Ведь пока выяснишь, что подследственный из-за хлипкости натуры чужую вину на себя взял, настоящий преступник и скрыться может, и новое злодеяние учинить.

Любый восстановил дыхание, кряхтя, поднялся и вновь уселся на стул.

– Рассказывай, как актрису убивали, – велел ему Арсений Иванович.

– Не было такого…

– Хватит баки вколачивать![117] Маланья твоя созналась. Но утверждает, что стрелял в актрису ты.

– Врет.

– Вот и мы не верим. Потому что не похож ты на душегуба. Расскажи, как дело было, облегчи душу.

– Знать не знаю.

– Зубов у тебя сколько? – неожиданно для Крутилина спросил Яблочков.

– Как положено, тридцать два.

– Хочешь ополовиню? – Арсений Иванович поднес к лицу Дорофея кулак, в который демонстративно вложил кусок свинца.

– Помилуйте, ваше благородие.

– Тогда признавайся.

– Не в чем! Про убийство знать не знаю. Маланью полмесяца не видал.

– Полмесяца?

– Ей-богу.

– День тот хорошо помнишь?

– Какой?

– Не прикидывайся дураком. Когда сундук из Озерков везли.

– Помню, ваше благородие. Как вчерась было. Сундук, хоть и велик, легким оказался, сам его в их флигель занес. Но на следующий день мы с Тимохой, это дворник тамошний, еле его подняли. Маланья еще смеялась: мол, пить меньше надо…

Любый подробно рассказал то, что и без него было известно.

– Скажи-ка, Дорофей, – впервые подал голос Крутилин, – а могла Маланья сама убить хозяйку?

– Нет, что вы! Привязана к ней была. Да и платила актриса хорошо.