Мерцание во тьме

…Сегодня день хороший. Она меня слышит. И понимает. Слов произносить не в состоянии, зато способна постукивать пальцем. За долгие годы я успела понять, что стук имеет смысл — что-то вроде кивка, надо полагать, мягкое напоминание, что она следит за разговором.

Хотя, может статься, мне просто хочется, чтобы так было. И в действительности он ничего не значит.

Я гляжу на маму — живое воплощение боли, причиненной отцом. Если уж быть честной, в этом и заключается истинная причина того, почему она все эти годы здесь. Конечно, ухаживать за кем-то со столь глубокой степенью инвалидности — огромная ответственность, но я бы справилась, если б захотела. У меня достаточно денег, чтобы нанять себе помощницу, может статься, даже постоянную сиделку. Истина в том, что я этого не хочу. Не могу себе представить, как день за днем заглядываю ей в глаза и вынуждена переживать тот миг, когда мы ее нашли — снова, и снова, и снова. Не могу представить, как воспоминания захлестывают мой дом — то единственное место, где я до сих пор старалась поддерживать хоть какую-то видимость нормальной жизни. Я бросила маму, потому что мне так легче. Точно так же я бросила и дом, где провела детство, отказавшись копаться в старом барахле и заново переживать весь случившийся там ужас. Просто оставила его потихоньку гнить, словно он, если не признавать его существования, как-то сам собой растает.

— Еще до свадьбы приведу, — говорю я, честно намереваясь так и поступить. Я хочу, чтобы Патрик познакомился с мамой и чтобы мама с ним — тоже. Я кладу ладонь ей на ногу, она такая тонкая, что мне инстинктивно хочется отдернуться, за двадцать лет неподвижности мышцы атрофировались, остались лишь кожа да кости. Но я заставляю себя не убирать ладонь, даже чуть поглаживаю. — Только, мама, я ведь не об этом хотела поговорить. Не потому приехала.

Опускаю глаза к собственным коленям, прекрасно понимая, что стоит словам сорваться с моих губ, их будет уже не проглотить, не отмотать обратно. Они будут заключены в сознании моей мамы — в запертой шкатулке, ключ от которой потерян. А когда они там окажутся, она уже не сможет выпустить их наружу. Не сможет обсудить их, даже произнести вслух, снять с души камень, как могу я — как снимаю его прямо здесь и сейчас. Я вдруг чувствую себя ужасной эгоисткой. Но ничего не могу с собой поделать. Так что все равно говорю:

— Опять пропавшие девочки. Убитые. Здесь, в Батон-Руже.

Кажется, я вижу, как у нее расширились глаза, хотя, опять же, может быть, мне просто того хочется.

— В субботу на «Кипарисовом кладбище» обнаружили тело пятнадцатилетней девочки. Я там была с поисковой партией. Мы нашли ее сережку. А сегодня утром объявили о пропаже еще одной. Тоже пятнадцать лет. И на этот раз я ее знаю. Это моя пациентка.

В комнате повисает молчание, и впервые с тех пор, как мне было двенадцать, я очень хочу услышать мамин голос. Мне отчаянно хочется, чтобы ее практичные и в то же время заботливые слова укутали мне плечи, будто пледом зимой, и я почувствовала бы себя в безопасности. В тепле.

Все очень серьезно, моя хорошая, но ты просто будь осторожна. И внимательна.

— Все это выглядит очень знакомо, — говорю я, уставившись в окно. — Есть в нем что-то такое, что кажется… не знаю. Тем же самым. Словно дежавю. Ко мне в офис пришли полицейские, и наш разговор напомнил мне…

Я осекаюсь и гляжу на маму, думая о том, помнит ли и она нашу тогдашнюю беседу в кабинете шерифа Дули. Спертый воздух, трепещущие под вентилятором листочки для записей, деревянную шкатулку у меня на коленях…

— Целые разговоры будто бы опять всплыли на поверхность, — говорю я. — Словно я повторяю их снова и снова. Но потом я думаю о том времени, когда у меня в последний раз было такое же чувство…

Снова осекаюсь, напоминая себе, что уж об этом-то мама никак помнить не может. Про последний раз она ничего не знает — про то время в университете, когда воспоминания нахлынули снова, столь живые, что я не могла отличить прошлое от настоящего, тогда от сейчас. Реальность от воображения.

— Наверное, у меня просто по случаю приближающейся годовщины паранойя разыгралась, — говорю я. — Ну, то есть больше обычного.

Смеюсь, убираю руку с ее ноги, чтобы прикрыть рот. Задеваю ладонью щеку и чувствую, что она мокрая, что по лицу бегут слезы. Я и не подозревала, что плачу.

— Мне, похоже, просто требовалось проговорить все это вслух. Сказать кому-нибудь, чтобы самой почувствовать, насколько все глупо звучит. — Я вытираю щеку ладонью, которую потом обтираю о брюки. — Господи, как я рада, что раньше всего заглянула к тебе… Вообще не знаю, из-за чего я так беспокоюсь. Отец в тюрьме. И никакого отношения к этому не имеет.

Мама смотрит на меня; глаза ее переполнены вопросами, которые, как я знаю, она хотела бы задать. Опускаю взгляд на ее руку, на почти незаметно дрожащие пальцы.

— А вот и я!