Мерцание во тьме

Купер переводит дыхание, вытягивает из-под стойки второй табурет и садится рядом. Какое-то время мы ничего не говорим, словно играя в молчанку. Каждый надеется, что заговорит другой.

— Послушай, я понимаю, что последняя пара недель далась тебе нелегко. — Он признает поражение, кладет руки на стойку. — Мне и самому-то несладко пришлось.

Я не отвечаю.

— Как ты справляешься-то?

Я поднимаю вино, касаюсь губами края бокала. Оставляю его в этом положении и смотрю, как мое дыхание оставляет на стекле туманное пятно, которое почти сразу же исчезает.

— Я убила человека, — отвечаю я наконец. — Как я, по-твоему, должна справляться?

— Даже представить себе не могу, каково это.

Я киваю, отпиваю вина, снова ставлю бокал на стойку и поворачиваюсь к Куперу.

— Я что, одна буду пить?

Он внимательно смотрит на меня; его глаза изучают мое лицо, словно пытаясь в нем что-то отыскать. Что-то знакомое. Не найдя, тянется ко второму бокалу и тоже делает глоток. Выдыхает, крутит шеей, чтобы размять ее.

— Мне жаль, что с Патриком так вышло. Знаю, что ты его любила. Я с самого начала чувствовал, что с ним что-то не так… — Он замолкает, колеблется. — Ну, теперь-то все кончилось. Рад, что ты в безопасности.

Я молчу и жду. Купер делает еще несколько глотков; алкоголь бежит по его венам, расслабляет мускулы. Потом я гляжу ему прямо в глаза:

— Расскажи мне про Тайлера Прайса.

Я вижу, как по его лицу волной пробегает тревога, пусть всего лишь секундная. Легкая дрожь, миниатюрное землетрясение, потом он снова берет себя в руки и лицо делается каменным.

— Что ты от меня хочешь? Новости тебе пересказать?

— Нет, — я качаю головой, — я хочу знать, каким он был на самом деле. Вы все-таки были знакомы. Даже дружили.

Он смотрит на меня, снова стреляет глазами на пузырек с таблетками.

— Хлоя, ты говоришь какую-то ерунду. Я его и не встречал никогда. Это верно, он из нашего городка, но он ведь был никто. Одиночка.

— Одиночка, — повторяю я за ним, вращая в ладонях ножку бокала; его основание ритмично шаркает по мрамору стойки. — Хорошо. И как же он в таком случае проник в «Риверсайд»?

Я вспоминаю то утро у мамы, когда увидела имя Аарона в журнале посещений. Меня страшно взбесило, что они допустили к ней в комнату постороннего. Взбесило настолько, что я даже не услышала, что мне говорят, не обратила внимания.

Милочка, мы не пускаем никого, кто не имел бы разрешения от родственников.

— Черт побери, я ведь просил тебя не пить эти сраные таблетки, — говорит Купер, протягивая руку к пузырьку. Берет его, и я следом за ним чувствую, что пузырек у него в ладони ничего не весит. — Господи, ты их что, все выпила?

— Таблетки ни при чем, Купер. Насрать на таблетки.

Он смотрит на меня, как смотрел двадцать лет назад, когда я, глядя на отца в телевизоре, прокаркала сквозь зубы те слова, словно табачную слюну выплюнула, горькую и шершавую. Трус засранный.

— Ты его знал, Купер. Ты всех знал.

Я представляю себе Тайлера подростком, тощим и неуклюжим, и почти всегда в одиночестве. Безымянное и безликое существо, таскающееся за братом на фестивале раков, бредущее за ним к дому, ожидающее под его окном. Выполняющее приказы. Мой брат ведь со всеми был на дружеской ноге. С ним все себя чувствовали в тепле, в безопасности, кому-то нужными.

Я снова вспоминаю беседу с Тайлером у воды, когда мы говорили о Лине. Как она была ко мне добра, как обо мне заботилась.

Это и называется — друг, сказал он тогда, кивнув. С пониманием. Причем, на мой взгляд, лучшего свойства.

— Ты нашел его, — говорю я. — Обратился к нему. Привез сюда.

Купер смотрит на меня; его рот открыт, словно шкафчик с разболтавшейся петлей. Я вижу, что слова застряли у него в глотке подобно куску хлеба, и понимаю, что не ошиблась. Потому что Куперу всегда есть что сказать. У него всегда находятся слова, подходящие слова.

Ты ведь моя сестренка, Хлоя. Хочу, чтобы у тебя все было замечательно.

— Хлоя, — шепчет он, тараща на меня глаза. Теперь я замечаю все — как пульсирует жилка у него на шее, как он потирает блестящие от пота пальцы. — Что за херню ты несешь? Зачем бы мне это делать?

Я представляю себе Патрика сегодня утром в гостиной, пальцы опутаны цепочкой. Неуверенность в его голосе, когда он начал мне все рассказывать, печальный взгляд, будто он вынужден подвергнуть меня эвтаназии — поскольку в каком-то смысле так оно и было. Гуманное убийство — прямо здесь, в собственной гостиной. Убей ее, но нежно.

— …Когда ты в первый раз рассказывала мне про своего отца, — сказал тогда Патрик, — про Бро-Бридж, про все, что он сделал, я это уже знал. Во всяком случае думал, что знаю. Но многое из рассказанного тобой сильно меня удивило.