Мерцающие

Брайтон положил салфетку на тарелку и дал знак принести счет. Потом снова посмотрел на меня.

– В 1919 году, – заговорил он, – некий англичанин получил должность профессора в Пекине, где изучать кровеносную систему можно было исключительно на трупах. Полиция в те времена обеспечивала бесперебойное снабжение телами, обычно удавленными или обезглавленными, их легко можно было купить. Когда анатом пожаловался, что у всех экземпляров для препарирования повреждены шеи, следующую партию трупов ему прислали еще живыми, связанными и с мешками на головах, с просьбой предать их смерти удобным ему способом. Хотите знать, как он поступил?

Я кивнул. Еле шевельнул подбородком.

– Профессор их вернул. Полагаю, он был недостаточно предан науке. – Зубы Брайтона приоткрылись в улыбке. – А насколько ей преданы вы?

Я рассматривал сидящего напротив человека. Костюм за пять тысяч долларов. Хищная улыбка. Я не понимал, что за игру ведет Брайтон, зато сумел понять, что противник мне не по силам. Отодвинув стул, я поднялся:

– Благодарим за обед, джентльмены.

Забивала встал вместе со мной.

– Спасибо вам, Эрик, – ответил Брайтон. – Было очень приятно.

Поднявшись, он протянул руку. Когда я ответил, он сжал мою ладонь и второй, не давая выдернуть.

– Напоследок еще один вопрос. Через несколько дней состоится эксперимент Роббинса. Какого исхода вы ожидаете?

– Не берусь гадать, что из двух, – сказал я.

– Вы говорите, «из двух», как будто возможны только два результата.

– Разве не так? Коллапс или произойдет, или нет.

Я почувствовал, как усилилась хватка на моей руке.

– Думаю, что вы, мистер Аргус, запустили ход событий, в которых совершенно ничего не понимаете.

Мне показалось, что Брайтон решает, добавить ли что-то еще. Его ладонь разжалась.

– Впрочем, полагаю, очень скоро мы все увидим.

– У меня ни в том ни в другом варианте нет никакой корысти, – напомнил я и потянул к себе руку. – Я в это дело не ввязываюсь.

– Боюсь, что глубже, чем вы, ввязаться просто невозможно.

Подошла официантка со счетом. Повинуясь знаку Брайтона, она оставила кожаную папку на столе и исчезла.

Брайтон снова сел.

– У каждого есть своя корысть, – сказал он. – Тот, кто это отрицает, лжет. – Открыв папку, он подписал чек несколькими острыми штрихами. – Все дело в перспективе вашего клинка.

17

Назавтра мы с Забивалой пропустили послеобеденные доклады и раньше всех уехали в аэропорт. В такси почти не разговаривали.

В аэропорту, между контролем и нашим выходом на рейс, я заметил на висящем под потолком экране знакомое лицо. Роббинс. Лицо ожило. Руки жестикулировали в такт речи. Он походил на политика, пункт за пунктом выкладывающего свою программу во время дебатов.

Я притормозил под телеэкраном, выхватывая обрывки монолога. Что-то о деонтологической этике и депривациях. Словам не хватало контекста, а контексту – смысла, зато экстаз оратора бросался в глаза. Пауза для улыбки и масленый голос:

– Завтрашний опыт это докажет.

На экране мелькнула еще одна говорящая голова – непременный оппонент с таким же искренним лицом. Субтитрами поползли гарвардские степени.

– Он слишком далеко заходит в своих выводах, – говорил оппонент. – Наука не подтверждает эту интерпретацию.

Дюжина пассажиров смотрели на экран. Другие играли с телефонами. Кое-кто спал. Аэропорт был полупустым: середина дня, середина недели. Середина жизни.

Я вспомнил вопрос Джереми: «Но что означают эти результаты?»

«Все что захочешь».

В том-то и опасность.

В голове у меня было всё виски мира.

Я прошел дальше.

* * *

В ночь после возвращения я позвонил Забивале. Либо звонить, либо пить. Пить я не хотел. Потому что знал: один глоток – и мне уже не остановиться. Никогда.

Он взял трубку с пятого звонка. Далекий голос.

– Что завтра будет? – спросил я.

Пауза так затянулась, что я подумал, расслышал ли он меня.

– Не знаю, – сказал Забивала. Голос в трубке звучал хрипло, устало. Голос не выспался. – Онтогенез воспроизводит филогенез.

– Что это значит?

– На ранних стадиях развития мы видим жабры, хвост… истоки животного царства. Это вроде машины времени: мы начинаемся с головастика и поднимаемся все выше. С развитием зародыша мы взбираемся по филогенетическому древу, и самые новые свойства – то, что делает нас людьми, – появляются последними.

– Как это скажется в эксперименте?

– Если Роббинс ищет тот признак, что есть только у человека, нутром чую, что он ошибается: коллапс проявится на поздних стадиях. Самых поздних.

– Думаешь, это так получается?

– Понятия не имею, как это получается.

* * *

В день эксперимента мы как ни в чем не бывало вышли на работу. Мы ждали сообщений в прессе – по телевизору или по радио. Ждали деклараций.

Первым намеком, что вышло не то, чего ждали, стало молчание.

Молчала группа Роббинса. Молчали СМИ. Ни пресс-конференций, ни телеинтервью.

Просто тишина.

Объявление последовало гораздо позже.

Сатвик вернулся в лабораторию, но сказать ему было нечего. Он помогал с установкой, а к эксперименту его не допустили.

– Как ты можешь не знать? – допытывался Забивала.

– Мне не показали, – отвечал он. – Оставили за дверью.

Один день, два. Три дня.