Мера бытия

Он не сразу понял, что несвязное мычание, наполнившее землянку, вылетело из его рта. С усилием заставляя повиноваться непослушные губы, Сергей снова позвал Шмеля. Звуки вязли и терялись, не успевая сформироваться. Он увидел вопросительный взгляд Шмеля, лихорадочно блестевший от жара.

«Неужели я онемел?» — мелькнула страшная мысль, от которой Сергей залился потом и попытался приподняться, но снова рухнул обратно. Тяжёлое молчание пудом придавило грудь — ни вздохнуть, ни охнуть.

Из забытья его вывел хлопок двери. В лицо пахнуло снежной волной холодного воздуха, которого не хватало в душной земляной тесноте, пропитанной запахом кровавых бинтов.

— Серёга, что скажу! — Ванька возник возле нар со скоростью болотного пузыря под резиновым сапогом. Он был в расстёгнутой телогрейке с торчащим воротом невесть откуда взявшейся тельняшки. Хитрые глазёнки лихо поблескивали. — Я, как только десант приняли, сразу к тебе. То есть к вам, — он дёрнул плечом в сторону Шмеля. — Вы не поверите, мужики, но вместе с десантом в отряд прислали… — Ванька выдержал тягучую паузу, — …угадайте кого?

Хотя после гибели Ненашева в Ванином голосе частенько позванивали горькие нотки, он изо всех сил старался выглядеть весёлым.

— Подрывника? — выскочило у Сергея.

Неосознанно произнеся слова, он слышал, что речь вернулась. Слава Богу! От облегчения он на миг перестал чувствовать боль.

Иван сделал отрицательный жест:

— Не угадал.

— Доктора? — предположил Шмель.

— Мимо. Даю одну попытку и подсказку. — Ванька вскочил, подбоченился и лихо притопнул ногой, словно приглашая в пляс.

Сергей поднял брови:

— Ансамбль песни и пляски, что ли?

— Снова не угадал!

Ванька руками изобразил косы.

— Неужели парикмахера? — Укоризненно нахмурившись, Шмель постриг в воздухе пальцами. — Совсем сбрендили. Будто не знают, что нам сейчас не до перманентов. Нам бы парочку наводчиков да батальон стрелков.

— Эх вы, темнота! Никаких парикмахеров, хотя доктор с батальоном нам не помешали бы. Нам прислали не радиста, а радистку. Радисточку. Зовут товарищ Зайцева. Кстати, очень даже симпатичная. Я хотел помочь вещи поднести, так она на меня глазами так зыркнула, что сердце в пятки ушло.

— Значится, теперь ты бессмертный, — сказал Шмель, — до пятки пуле не добраться.

— Радист, радистка, какая разница, — охладил Ванькин пыл Сергей, — главное, что отряд теперь со связью. А то сидели как в танке. Ещё бы на ноги быстрее встать. На фронте наступление с минуты на минуту, а я лежу печной трубой из погорелого дома.

Он облизал пересохшие губы, ощутив солоноватый вкус крови.

Говорить удавалось с трудом, потому что донимал жар, всё время хотелось пить.

После Ваньки к раненым заглянул Жежелев. Посидел на койке у Шмеля, повздыхал, помолчал. Вид у него был усталый, но радостный.

Уходя, он сунул руку в карман и достал оттуда две шоколадки и — Сергей не поверил своим глазам — две мандаринки!

— С Новым годом, товарищи раненые, тысяча девятьсот сорок третьим! Благодарю за службу!

* * *

Утром двенадцатого января, когда Варвара Николаевна подходила к дверям редакции, город накрыла волна грома. От мощных раскатов тренькнуло и струной завибрировало оконное стекло. На перекрёстке остановился трамвай. Высыпавшие на улицу пассажиры оглядывались и задирали головы.

— Началось! Неужели началось? — катился по толпе шепоток, пропитанный тревожным и радостным нетерпением.

Шум нарастал, вбирал в себя посторонние звуки и набатом бился о стены домов, словно где-то далеко, за сотню километров от Ленинграда, бушевала гроза невиданной силы.

Задохнувшись, Варвара Николаевна глотнула холодного воздуха и безотчётно стиснула руки. Началось!

Навстречу ей из подъезда выбегали люди, распахивались окна, изуродованные сеткой бумажной паутины. Мелькали лица, глаза, полные надежды и слёз.

Боже, как она их всех любила! Даже вон ту старушку из углового дома, которая как-то раз обозвала её, вы только подумайте, профурсеткой.

«Мое чувство любви к Родине, возможно, иррационально, — думала Варвара Николаевна, глядя на прибывающую толпу людей, — оно не зависит от меня. Оно поднимается изнутри, когда я нахожусь среди своих, оно переполняет меня. Возможно, это зов крови или что-то подобное, но я понимаю, что мы одно целое. И ничего больше не имеет для меня значения».

В Никольском соборе хрупкий батюшка с измождённым ликом пал ниц перед иконами:

— Началось! Слава Тебе, Господи! Отец наш Небесный, помоги русской армии прорвать блокаду!

* * *

«Мы думали, — позже показал пленный санитар Ганс Петерс, — обычный огневой налёт. Думали, что вот-вот перестанут. Но огонь усиливался. Солдаты стали нервничать. Потом все забрались кто куда мог. Ефрейтор Ламберг Буути закричал: “Я был во многих походах, но такого грохота не слышал!“»[61]

* * *